Reading room | Charlotte Brontë | Jane Eyre | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English

CHAPTER XX

Я забыла задёрнуть занавеску, как делала обычно, и спустить жалюзи.

I had forgotten to draw my curtain, which I usually did, and also to let down my window-blind.

Поэтому, когда луна, яркая и полная (стояла ясная ночь), оказалась против моего окна и заглянула в него, ее светлый взор пробудил меня.

The consequence was, that when the moon, which was full and bright (for the night was fine), came in her course to that space in the sky opposite my casement, and looked in at me through the unveiled panes, her glorious gaze roused me.

Была глубокая ночь, и, открыв глаза, я сразу увидела серебристо-белый и кристально-ясный диск.

Awaking in the dead of night, I opened my eyes on her disk—silver-white and crystal clear.

Луна была великолепна, но как-то слишком торжественна. Я приподнялась и протянула руку, чтобы задёрнуть занавеску.

It was beautiful, but too solemn: I half rose, and stretched my arm to draw the curtain.

Боже, какой вопль!

Good God! What a cry!

Ночь, ее тишина, ее покой словно были разорваны неистовым, пронзительным, диким криком, пронёсшимся из одного конца дома в другой.

The night—its silence—its rest, was rent in twain by a savage, a sharp, a shrilly sound that ran from end to end of Thornfield Hall.

Сердце у меня замерло, пульс, казалось, перестал биться; моя вытянутая рука оцепенела, словно парализованная.

My pulse stopped: my heart stood still; my stretched arm was paralysed.

Вопль замер и больше не повторялся.

The cry died, and was not renewed.

Какое бы существо ни издало этот чудовищный крик, повторить его было невозможно; самый огромный кондор в Андах не мог дважды издать такой крик в своём заоблачном гнезде.

Indeed, whatever being uttered that fearful shriek could not soon repeat it: not the widest-winged condor on the Andes could, twice in succession, send out such a yell from the cloud shrouding his eyrie.

Существо, испустившее такой вопль, непременно должно было передохнуть, чтобы повторить его.

The thing delivering such utterance must rest ere it could repeat the effort.

Этот вопль раздался на третьем этаже, у меня над головой.

It came out of the third storey; for it passed overhead.

В комнате над моею я услышала шум борьбы, и, судя по этому шуму, то была борьба не на жизнь, а на смерть. Кто-то полупридушенным голосом крикнул:

And overhead—yes, in the room just above my chamber-ceiling—I now heard a struggle: a deadly one it seemed from the noise; and a half-smothered voice shouted—

—Помогите!

“Help!

помогите!

help!

помогите! —

help!”

три раза, с судорожной торопливостью.

three times rapidly.

—Неужели никто не слышит? —

“Will no one come?”

снова раздался голос и затем, среди яростного топота и возни, которые продолжались наверху, до меня сквозь доски и штукатурку донеслось:

it cried; and then, while the staggering and stamping went on wildly, I distinguished through plank and plaster:—

—Рочестер!

“Rochester!

Рочестер!

Rochester!

Ради бога! Сюда!

for God’s sake, come!”

Где-то распахнулась дверь. Кто-то пробежал, вернее — пронёсся по коридору.

A chamber-door opened: some one ran, or rushed, along the gallery.

Над моей головой послышались ещё чьи-то шаги, что-то упало — и наступила тишина.

Another step stamped on the flooring above and something fell; and there was silence.

Я набросила на себя одежду и, дрожа от ужаса, выбежала из комнаты.

I had put on some clothes, though horror shook all my limbs; I issued from my apartment.

Гости уже все проснулись. Из каждой комнаты доносились восклицания, испуганный шёпот; дверь за дверью открывалась, выглядывал один, выглядывал другой; постепенно коридор наполнился людьми.

The sleepers were all aroused: ejaculations, terrified murmurs sounded in every room; door after door unclosed; one looked out and another looked out; the gallery filled.

Мужчины и женщины повскакивали с постелей. «

Gentlemen and ladies alike had quitted their beds; and “Oh!

«Что же это?», «

what is it?”—“

«Кто убит?

?”—“Who is hurt?”—“

Что случилось?», «

?”—“What has happened?”—“

«Принесите свечу!», «

?”—“Fetch a light!”—“

«Где пожар?», «

!”—“Is it fire?”—“

«Где разбойники?», «

?”—“Are there robbers?”—“

«Куда бежать?» —

?”—“Where shall we run?”

доносилось отовсюду.

was demanded confusedly on all hands.

Если бы не лунный свет, гости оказались бы в непроглядной тьме.

But for the moonlight they would have been in complete darkness.

Все бегали взад и вперёд, собирались кучками, некоторые рыдали, другие едва держались на ногах. Смятение было неописуемое.

They ran to and fro; they crowded together: some sobbed, some stumbled: the confusion was inextricable.

—Куда к черту провалился Рочестер? —

“Where the devil is Rochester?”

кричал полковник Дэнт. —

cried Colonel Dent. “

Его нигде нет.

“I cannot find him in his bed.”

—Здесь!

“Here!

Здесь я! —

here!”

отвечал ему из темноты знакомый голос. —

was shouted in return. “

Успокойтесь, пожалуйста, все. Я иду.

“Be composed, all of you: I’m coming.”

Дверь в конце коридора открылась, и появился мистер Рочестер со свечой в руке. Он только что спустился с верхнего этажа.

And the door at the end of the gallery opened, and Mr. Rochester advanced with a candle: he had just descended from the upper storey.

Одна из дам торопливо подбежала к нему и схватила его за руку. Это была мисс Ингрэм.

One of the ladies ran to him directly; she seized his arm: it was Miss Ingram.

—Произошло ужасное событие? —

“What awful event has taken place?”

спросила она. —

said she. “

Говорите скорее, лучше узнать сразу!

“Speak! let us know the worst at once!”

—Да не тормошите вы меня, ещё задушите, — отвечал он, так как барышни Эштон от страха прижимались к нему, а обе вдовствующие леди в необъятных белых капотах неслись на него, как два корабля под всеми парусами.

“But don’t pull me down or strangle me,” he replied: for the Misses Eshton were clinging about him now; and the two dowagers, in vast white wrappers, were bearing down on him like ships in full sail.

—Все в порядке, все в порядке! —

“All’s right!—all’s right!”

закричал он. —

he cried. “

Это просто репетиция пьесы «Много шуму из ничего».

“It’s a mere rehearsal of Much Ado about Nothing.

Дамы, не теснитесь вокруг меня, а то я могу рассвирепеть.

Ladies, keep off, or I shall wax dangerous.”

И действительно, вид у него был свирепый. Его чёрные глаза метали молнии.

And dangerous he looked: his black eyes darted sparks.

Сделав над собой усилие, он добавил спокойно:

Calming himself by an effort, he added—

—Просто одной из служанок приснился страшный сон — вот и все.

“A servant has had the nightmare; that is all.

Эта особа нервная и неуравновешенная. Она приняла свой сон за привидение или что-то в этом роде и до смерти перепугалась.

She’s an excitable, nervous person: she construed her dream into an apparition, or something of that sort, no doubt; and has taken a fit with fright.

А теперь я должен проводить вас в ваши комнаты: пока в доме не воцарится покой, ее не удастся привести в себя.

Now, then, I must see you all back into your rooms; for, till the house is settled, she cannot be looked after.

Джентльмены, будьте добры, покажите дамам пример.

Gentlemen, have the goodness to set the ladies the example.

Мисс Ингрэм, я уверен, что вы не поддадитесь вздорному страху.

Miss Ingram, I am sure you will not fail in evincing superiority to idle terrors.

Эми и Луиза, возвращайтесь в ваши гнёздышки, как пара голубок.

Amy and Louisa, return to your nests like a pair of doves, as you are.

А вы, сударыни, — обратился он к вдовам, — наверняка смертельно простудитесь, если задержитесь в этом холодном коридоре.

Mesdames” (to the dowagers), “you will take cold to a dead certainty, if you stay in this chill gallery any longer.”

И так, то шуткой, то твёрдостью, он заставил их всех разойтись по спальням.

And so, by dint of alternate coaxing and commanding, he contrived to get them all once more enclosed in their separate dormitories.

Я не стала ждать его приказания и вернулась к себе так же незаметно, как поднялась.

I did not wait to be ordered back to mine, but retreated unnoticed, as unnoticed I had left it.

Однако я не легла. Наоборот, я поспешила одеться.

Not, however, to go to bed: on the contrary, I began and dressed myself carefully.

Шум борьбы после вопля и сказанные затем слова слышала, вероятно, только я одна, ибо все это происходило как раз в комнате надо мной, а следовательно, я была уверена, что вовсе не сон, приснившийся одной из служанок, поверг весь дом в ужас и что объяснение, данное мистером Рочестером, просто выдумано им для успокоения гостей.

The sounds I had heard after the scream, and the words that had been uttered, had probably been heard only by me; for they had proceeded from the room above mine: but they assured me that it was not a servant’s dream which had thus struck horror through the house; and that the explanation Mr. Rochester had given was merely an invention framed to pacify his guests.

Поэтому я решила одеться и быть готовой ко всему.

I dressed, then, to be ready for emergencies.

Я села у окна и долго просидела так, глядя на безмолвный парк и посеребрённые луной поля и ожидая неведомо чего.

When dressed, I sat a long time by the window looking out over the silent grounds and silvered fields and waiting for I knew not what.

Но мне казалось, что за этим странным воплем, борьбой и зовом о помощи должно последовать ещё какое-то событие.

It seemed to me that some event must follow the strange cry, struggle, and call.

Однако все успокоилось. В доме воцарилась полная тишина. Постепенно смолкли все шорохи и шепоты, и примерно через час в Торнфильдхолле было безмолвно, как в пустыне.

No: stillness returned: each murmur and movement ceased gradually, and in about an hour Thornfield Hall was again as hushed as a desert.

Казалось, сон и ночь снова вступили в свои права.

It seemed that sleep and night had resumed their empire.

Луна уже заходила.

Meantime the moon declined: she was about to set.

Мне стало неприятно в холоде и темноте, и я решила лечь, как была, одетой.

Not liking to sit in the cold and darkness, I thought I would lie down on my bed, dressed as I was.

Я отошла от окна и едва слышно прошла по ковру. Когда я наклонилась, чтобы снять башмаки, кто-то осторожно постучал ко мне в дверь.

I left the window, and moved with little noise across the carpet; as I stooped to take off my shoes, a cautious hand tapped low at the door.

—Меня зовут? —

“Am I wanted?”

спросила я.

I asked.

—Вы не спите? —

“Are you up?”

откликнулся голос, которого я ждала, то есть голос моего хозяина.

asked the voice I expected to hear, viz., my master’s.

—Не сплю, сэр.

“Yes, sir.”

—Одеты?

“And dressed?”

—Да.

“Yes.”

—Тогда выходите, только тихонько.

“Come out, then, quietly.”

Я вышла.

I obeyed.

В коридоре стоял мистер Рочестер, держа свечу.

Mr. Rochester stood in the gallery holding a light.

—Вы мне нужны, — сказал он, — идите за мной. Не спешите и не шумите.

“I want you,” he said: “come this way: take your time, and make no noise.”

На мне были лёгкие туфли, я ступала по ковру бесшумно, как кошка.

My slippers were thin: I could walk the matted floor as softly as a cat.

Мистер Рочестер поднялся по лестнице и остановился в темном и низком коридоре все того же рокового третьего этажа; я остановилась рядом с ним.

He glided up the gallery and up the stairs, and stopped in the dark, low corridor of the fateful third storey: I had followed and stood at his side.

—У вас есть губка в вашей комнате? —

“Have you a sponge in your room?”

спросил он шёпотом.

he asked in a whisper.

—Да, сэр.

“Yes, sir.”

—А есть у вас соли, нюхательные соли?

“Have you any salts—volatile salts?”

—Да.

“Yes.”

—Пойдите и принесите.

“Go back and fetch both.”

Я вернулась, нашла на умывальнике губку и в комоде соли и опять поднялась наверх.

I returned, sought the sponge on the washstand, the salts in my drawer, and once more retraced my steps.

Он ждал меня, в руке у него был ключ. Подойдя к одной из низеньких черных дверей, он вложил ключ в замок, помедлил и снова обратился ко мне:

He still waited; he held a key in his hand: approaching one of the small, black doors, he put it in the lock; he paused, and addressed me again.

—Вы не упадёте в обморок при виде крови?

“You don’t turn sick at the sight of blood?”

—Думаю, что нет, хотя мне трудно за себя поручиться.

“I think I shall not: I have never been tried yet.”

Я почувствовала тайный трепет, отвечая ему. Но ни страха, ни слабости.

I felt a thrill while I answered him; but no coldness, and no faintness.

—Дайте мне вашу руку, — сказал он. — Не стоит рисковать обмороком.

“Just give me your hand,” he said: “it will not do to risk a fainting fit.”

Я вложила свои пальцы в его руку.

I put my fingers into his. “

—Она тёплая и крепкая и ничуть не дрожит, — заметил он и, повернув ключ в замке, открыл дверь.

“Warm and steady,” was his remark: he turned the key and opened the door.

Я вошла в комнату, которую мне уже однажды показывала миссис Фэйрфакс, — в тот первый день, когда мы осматривали дом. Стены были затянуты гобеленами, но теперь они в одном месте были приподняты, и я увидела потайную дверь. Эта дверь была открыта.

I saw a room I remembered to have seen before, the day Mrs. Fairfax showed me over the house: it was hung with tapestry; but the tapestry was now looped up in one part, and there was a door apparent, which had then been concealed.

В соседней комнате горел свет, и оттуда доносилось странное хриплое рычание, словно там находилась злая собака.

This door was open; a light shone out of the room within: I heard thence a snarling, snatching sound, almost like a dog quarrelling.

Мистер Рочестер поставил свечу на пол и, сказав мне: «Подождите минутку», прошёл в смежную комнату.

Mr. Rochester, putting down his candle, said to me, “Wait a minute,” and he went forward to the inner apartment.

Он был встречен взрывом смеха, сначала оглушительным, затем перешедшим в характерное для смеха Грэйс Пул жуткое и раздельное «ха-ха».

A shout of laughter greeted his entrance; noisy at first, and terminating in Grace Poole’s own goblin ha!

Значит, она была там.

ha!

Видимо, он дал какие-то указания молча, хотя кто-то к нему и обратился вполголоса.

She then was there.

Потом вышел и запер за собою дверь.

He made some sort of arrangement without speaking, though I heard a low voice address him: he came out and closed the door behind him.

—Сюда, Джен, — сказал он.

“Here, Jane!”

Мы обогнули широкую, с задёрнутым пологом кровать, которая занимала значительную часть комнаты.

he said; and I walked round to the other side of a large bed, which with its drawn curtains concealed a considerable portion of the chamber.

Возле изголовья стояло кресло. В нем сидел мужчина, полуодетый; он молчал, голова была откинута назад, глаза закрыты.

An easy-chair was near the bed-head: a man sat in it, dressed with the exception of his coat; he was still; his head leant back; his eyes were closed.

Мистер Рочестер поднёс ближе свечу, и я узнала в этом не подававшем никаких признаков жизни бледном человеке сегодняшнего приезжего, Мэзона. Я заметила также у него под мышкой и на плече пятна крови.

Mr. Rochester held the candle over him; I recognised in his pale and seemingly lifeless face—the stranger, Mason: I saw too that his linen on one side, and one arm, was almost soaked in blood.

—Держите свечу, — сказал мистер Рочестер; и я взяла у него свечу. Он взял с умывальника таз с водой. — Держите, — сказал он.

“Hold the candle,” said Mr. Rochester, and I took it: he fetched a basin of water from the washstand: “Hold that,” said he.

Я повиновалась.

I obeyed.

Окунув губку в воду, он провёл ею по мертвенно-бледному лицу Мэзона. Спросил мой флакон с солями и поднёс его к ноздрям гостя.

He took the sponge, dipped it in, and moistened the corpse-like face; he asked for my smelling-bottle, and applied it to the nostrils.

Мистер Мэзон вскоре приоткрыл глаза. Он застонал.

Mr. Mason shortly unclosed his eyes; he groaned.

Мистер Рочестер распахнул рубашку раненого, плечо и рука которого были перевязаны, смыл губкой кровь, стекавшую крупными каплями.

Mr. Rochester opened the shirt of the wounded man, whose arm and shoulder were bandaged: he sponged away blood, trickling fast down.

—Что со мной? Я тяжело ранен? —

“Is there immediate danger?”

пробормотал мистер Мэзон.

murmured Mr. Mason.

—Пустяки!

“Pooh!

Небольшая царапина!

No—a mere scratch.

Только не раскисай, будь мужчиной!

Don’t be so overcome, man: bear up!

Я сейчас сам отправлюсь за врачом. К утру мы, надеюсь, увезём тебя отсюда. Джен! —

I’ll fetch a surgeon for you now, myself: you’ll be able to be removed by morning, I hope.

продолжал он, обращаясь ко мне.

Jane,” he continued.

—Да, сэр?

“Sir?”

—Мне придётся оставить вас здесь с этим джентльменом на час или два; вы будете вытирать губкой кровь, как я вытирал сейчас, если она появится. А если ему сделается дурно, вы дадите ему выпить воды из этого вот стакана и понюхать соли из вашего флакона.

“I shall have to leave you in this room with this gentleman, for an hour, or perhaps two hours: you will sponge the blood as I do when it returns: if he feels faint, you will put the glass of water on that stand to his lips, and your salts to his nose.

Вы не должны разговаривать с ним ни под каким предлогом. Помни, Ричард, я запрещаю тебе под страхом смерти разговаривать с ней. Достаточно тебе открыть рот и пошевельнуться, и я не отвечаю за последствия.

You will not speak to him on any pretext—and—Richard, it will be at the peril of your life if you speak to her: open your lips—agitate yourself—and I’ll not answer for the consequences.”

Бедный Мэзон снова застонал; он сидел неподвижно — боязнь смерти, а может быть и чего-то другого, точно парализовала его.

Again the poor man groaned; he looked as if he dared not move; fear, either of death or of something else, appeared almost to paralyse him.

Мистер Рочестер вложил мне в руку окровавленную губку, и я начала стирать кровь, как делал он.

Mr. Rochester put the now bloody sponge into my hand, and I proceeded to use it as he had done.

Несколько секунд он наблюдал за мной, затем сказал: «Не забудьте — никаких разговоров», — и вышел из комнаты.

He watched me a second, then saying, “Remember!—No conversation,” he left the room.

Странное я испытала чувство, когда ключ повернулся в замке и звук удаляющихся шагов мистера Рочестера замер вдали.

I experienced a strange feeling as the key grated in the lock, and the sound of his retreating step ceased to be heard.

И вот я сидела на третьем этаже, запертая в одной из его таинственных камер; вокруг меня была ночь. Перед моими глазами — доверенный моим заботам бледный, окровавленный человек; от убийцы меня отделяла тонкая дверь. Да, это было ужасно; я все готова была перенести, но содрогалась при мысли о том, что Грэйс Пул может кинуться на меня.

Here then I was in the third storey, fastened into one of its mystic cells; night around me; a pale and bloody spectacle under my eyes and hands; a murderess hardly separated from me by a single door: yes—that was appalling—the rest I could bear; but I shuddered at the thought of Grace Poole bursting out upon me.

И все же я должна оставаться на своём посту.

I must keep to my post, however.

Я должна следить за этим мертвенным лицом, смотреть на эти посиневшие, недвижные уста, которым запрещено открываться, на эти глаза, то закрытые, то блуждающие по комнате, а по временам останавливающиеся на мне и словно остекленевшие от ужаса.

I must watch this ghastly countenance—these blue, still lips forbidden to unclose—these eyes now shut, now opening, now wandering through the room, now fixing on me, and ever glazed with the dulness of horror.

Я все вновь и вновь должна опускать руку в таз с водой и стирать выступающие капли крови; следить за тем, как постепенно догорает свеча, как тени сгущаются на старинных потёртых гобеленах вокруг меня, становятся чёрными за тяжёлым пологом массивной кровати и странно трепещут над старинным шкафом против меня: его створки состоят из двенадцати делений, в каждом из которых — изображение сумрачного лика одного из апостолов, сделанное искусной рукой, причём каждый лик заключён как бы в деревянную раму, а над ними высится распятие из чёрного дерева.

I must dip my hand again and again in the basin of blood and water, and wipe away the trickling gore. I must see the light of the unsnuffed candle wane on my employment; the shadows darken on the wrought, antique tapestry round me, and grow black under the hangings of the vast old bed, and quiver strangely over the doors of a great cabinet opposite—whose front, divided into twelve panels, bore, in grim design, the heads of the twelve apostles, each enclosed in its separate panel as in a frame; while above them at the top rose an ebon crucifix and a dying Christ.

В зависимости от игры тени и света выступал то бородатый врач Лука со склонённым челом, то голова святого Иоанна с прядями длинных волос, то дьявольское лицо Иуды, — оно словно вдруг оживало, и в нем проступали угрожающие черты архипредателя-сатаны, принявшего образ своего слуги.

According as the shifting obscurity and flickering gleam hovered here or glanced there, it was now the bearded physician, Luke, that bent his brow; now St. John’s long hair that waved; and anon the devilish face of Judas, that grew out of the panel, and seemed gathering life and threatening a revelation of the arch-traitor—of Satan himself—in his subordinate’s form.

И в этой мрачной комнате я вынуждена была бодрствовать и сторожить: прислушиваться к движениям дикого зверя или дьявола по ту сторону двери.

Amidst all this, I had to listen as well as watch: to listen for the movements of the wild beast or the fiend in yonder side den.

Однако мистер Рочестер, уходя, как будто заколдовал страшное создание. В течение всей ночи из-за таинственной двери до меня только трижды, и притом с большими промежутками, донеслись приглушённые звуки: то был скрип половицы под чьими-то осторожными шагами, уже знакомое хриплое рычание и затем тоскливый человеческий стон.

But since Mr. Rochester’s visit it seemed spellbound: all the night I heard but three sounds at three long intervals,—a step creak, a momentary renewal of the snarling, canine noise, and a deep human groan.

К тому же меня мучили собственные мысли.

Then my own thoughts worried me.

Что за преступление таилось в этом уединенном доме, владелец которого не мог ни покончить с ним, ни пресечь его?

What crime was this, that lived incarnate in this sequestered mansion, and could neither be expelled nor subdued by the owner?—

Какая тайна прорывалась здесь то вспышкой пожара, то кровопролитием в самые глухие часы ночи?

?—what mystery, that broke out now in fire and now in blood, at the deadest hours of night?

Что это за существо, которое, приняв облик обыкновеннейшей женщины, так непостижимо меняло голос? То это был насмешливый демон, то дикий коршун, терзающий падаль.

What creature was it, that, masked in an ordinary woman’s face and shape, uttered the voice, now of a mocking demon, and anon of a carrion-seeking bird of prey?

И незнакомец, над которым я склонялась, этот банальный и кроткий человек, — каким образом он угодил в эту паутину ужаса?

And this man I bent over—this commonplace, quiet stranger—how had he become involved in the web of horror?

Отчего фурия накинулась на него?

and why had the Fury flown at him?

И как он очутился в этой отдаленной части дома в столь неподходящий час, когда ему давно следовало мирно спать в своей постели?

What made him seek this quarter of the house at an untimely season, when he should have been asleep in bed?

Я сама слышала, как мистер Рочестер указал ему комнату внизу, — так что же привело его сюда?

I had heard Mr. Rochester assign him an apartment below—what brought him here!

И почему он так беззлобно относится к совершенному над ним насилию, а возможно, и предательству?

And why, now, was he so tame under the violence or treachery done him?

Почему так покорно подчинился этому заточению, на которое его обрёк мистер Рочестер?

Why did he so quietly submit to the concealment Mr. Rochester enforced?

И зачем это понадобилось мистеру Рочестеру?

Why did Mr. Rochester enforce this concealment?

На его гостя было совершено нападение; его собственной жизни ещё недавно угрожало какое-то гнусное злодейство; и оба эти покушения он предпочитал держать в тайне и предать забвению?

His guest had been outraged, his own life on a former occasion had been hideously plotted against; and both attempts he smothered in secrecy and sank in oblivion!

Я только что была свидетельницей полной покорности мистера Мэзона мистеру Рочестеру, я видела, как настойчивая воля последнего безоговорочно подчинила себе инертность его гостя: те несколько слов, которыми они обменялись, подтверждали это.

Lastly, I saw Mr. Mason was submissive to Mr. Rochester; that the impetuous will of the latter held complete sway over the inertness of the former: the few words which had passed between them assured me of this.

Очевидно, и в их прежних отношениях энергия моего хозяина, как правило, брала верх над пассивностью его приятеля. Чем же тогда объяснить испуг мистера Рочестера, когда он узнал о приезде мистера Мэзона?

It was evident that in their former intercourse, the passive disposition of the one had been habitually influenced by the active energy of the other: whence then had arisen Mr. Rochester’s dismay when he heard of Mr. Mason’s arrival?

Отчего одно имя этого незначительного человека, который подчинялся теперь каждому его слову, как ребёнок, сразило его несколько часов тому назад, словно удар молнии, обрушившийся на мощный дуб?

Why had the mere name of this unresisting individual—whom his word now sufficed to control like a child—fallen on him, a few hours since, as a thunderbolt might fall on an oak?

О, я не могла забыть ни его взгляда, ни его бледности, когда он прошептал: «Джен, вы нанесли мне удар, вы нанесли мне удар, Джен!»

Oh! I could not forget his look and his paleness when he whispered: “Jane, I have got a blow—I have got a blow, Jane.”

Я не могла забыть, как дрожала рука, опиравшаяся на моё плечо; а ведь нелегко было согнуть этот решительный характер и вызвать трепет в сильном теле Фэйрфакса Рочестера.

I could not forget how the arm had trembled which he rested on my shoulder: and it was no light matter which could thus bow the resolute spirit and thrill the vigorous frame of Fairfax Rochester.

—Когда же он придёт?

“When will he come?

Когда же он придёт? —

When will he come?”

восклицала я про себя, так как ночь тянулась бесконечно, а мой пациент стонал, слабел, угасал, и ни утро, ни помощь не приходили.

I cried inwardly, as the night lingered and lingered—as my bleeding patient drooped, moaned, sickened: and neither day nor aid arrived.

Все вновь и вновь подносила я воду к губам Мэзона, все вновь и вновь предлагала понюхать освежающие соли, — мои усилия казались тщетными. Физические или душевные страдания, потеря крови, а может быть, все вместе взятое вызвало у него внезапный упадок сил.

I had, again and again, held the water to Mason’s white lips; again and again offered him the stimulating salts: my efforts seemed ineffectual: either bodily or mental suffering, or loss of blood, or all three combined, were fast prostrating his strength.

Он так стонал, казался таким слабым, растерянным и несчастным, что я боялась: вот-вот он умрёт, а я не могу даже заговорить с ним!

He moaned so, and looked so weak, wild, and lost, I feared he was dying; and I might not even speak to him.

Свеча наконец догорела; когда огонёк потух, я заметила вдоль края занавесок бледно-серую кайму света. Значит, утро все-таки близко.

The candle, wasted at last, went out; as it expired, I perceived streaks of grey light edging the window curtains: dawn was then approaching.

Затем я услышала, как на дворе залаял в своей будке Пилот. Моя надежда воскресла.

Presently I heard Pilot bark far below, out of his distant kennel in the courtyard: hope revived.

И не напрасно: через пять минут скрип ключа в замке известил меня о том, что моё дежурство кончено.

Nor was it unwarranted: in five minutes more the grating key, the yielding lock, warned me my watch was relieved.

Оно продолжалось не больше двух часов, но мне казалось, что протекла неделя.

It could not have lasted more than two hours: many a week has seemed shorter.

Вошёл мистер Рочестер в сопровождении врача, за которым он ездил.

Mr. Rochester entered, and with him the surgeon he had been to fetch.

—Ну, а теперь, Картер, поторопитесь, — обратился он к врачу. — Даю вам полчаса на то, чтобы промыть рану, наложить повязку, свести больного вниз и так далее.

“Now, Carter, be on the alert,” he said to this last: “I give you but half-an-hour for dressing the wound, fastening the bandages, getting the patient downstairs and all.”

—А можно ли ему двигаться, сэр? — Безусловно, можно.

“But is he fit to move, sir?”

Ничего серьезного нет; просто он разнервничался, и надо поднять у него настроение.

“No doubt of it; it is nothing serious; he is nervous, his spirits must be kept up.

Пойдёмте, принимайтесь за дело.

Come, set to work.”

Мистер Рочестер отдёрнул плотные занавеси на окнах, поднял полотняную штору и впустил в комнату как можно больше дневного света. И я с радостью отметила, как светло уже было на дворе! Какие яркие розовые полосы озаряли восток!

Mr. Rochester drew back the thick curtain, drew up the holland blind, let in all the daylight he could; and I was surprised and cheered to see how far dawn was advanced: what rosy streaks were beginning to brighten the east.

Затем он подошёл к Мэзону, которого осматривал врач.

Then he approached Mason, whom the surgeon was already handling.

—Ну, приятель, как дела? —

“Now, my good fellow, how are you?”

спросил он.

he asked.

—Боюсь, что она меня прикончила, — последовал едва слышный ответ.

“She’s done for me, I fear,” was the faint reply.

—Глупости, мужайся.

“Not a whit!—courage!

Через две недели ты будешь здоров, как прежде. Просто немного крови потерял — вот и все.

This day fortnight you’ll hardly be a pin the worse of it: you’ve lost a little blood; that’s all.

Картер, скажите ему, что никакой опасности нет.

Carter, assure him there’s no danger.”

—Могу, и с полной уверенностью, — отозвался Картер, который уже снял со своего пациента повязку. — Жалею, что не оказался здесь раньше, тогда он не потерял бы столько крови. Но что это?

“I can do that conscientiously,” said Carter, who had now undone the bandages; “only I wish I could have got here sooner: he would not have bled so much—but how is this?

Плечо не только порезано, оно изорвано.

The flesh on the shoulder is torn as well as cut.

Эта рана не от ножа, тут поработали чьи-то зубы.

This wound was not done with a knife: there have been teeth here!”

—Она кусала меня, — прошептал больной. —

“She bit me,” he murmured. “

Она накинулась на меня, как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож.

“She worried me like a tigress, when Rochester got the knife from her.”

—А зачем ты ей поддался?

“You should not have yielded: you should have grappled with her at once,” said Mr. Rochester.

Надо было сопротивляться, — заметил мистер Рочестер. — Но что можно было сделать при таких обстоятельствах? —

“But under such circumstances, what could one do?”

возразил Мэзон. —

returned Mason. “

О, это было ужасно, — добавил он содрогнувшись. —

“Oh, it was frightful!” he added, shuddering. “

Я не ждал этого, она вначале была так спокойна.

“And I did not expect it: she looked so quiet at first.”

—Я предупреждал тебя, — ответил его друг, — я говорил тебе: будь начеку, когда ты с ней.

“I warned you,” was his friend’s answer; “I said—be on your guard when you go near her.

И потом, ты же мог подождать до завтра, и я пошёл бы с тобой; это было просто безумием — попытаться устроить свидание сегодня же ночью и с глазу на глаз.

Besides, you might have waited till to-morrow, and had me with you: it was mere folly to attempt the interview to-night, and alone.”

—Мне казалось, что это будет полезно.

“I thought I could have done some good.”

—Тебе казалось!

“You thought!

Тебе казалось!

you thought!

Я просто из себя выхожу, когда слушаю тебя. Ну, как бы там ни было, ты пострадал, и, кажется, пострадал достаточно за то, что не послушался моего совета; поэтому я умолкаю.

Yes, it makes me impatient to hear you: but, however, you have suffered, and are likely to suffer enough for not taking my advice; so I’ll say no more.

Картер, скорей, скорей!

Carter—hurry!—hurry!

Сейчас взойдёт солнце, и мы должны его увезти отсюда.

The sun will soon rise, and I must have him off.”

—Сию минуту, сэр. Плечо уже перевязано.

“Directly, sir; the shoulder is just bandaged.

Я сейчас осмотрю только ещё эту рану на руке. Тут тоже, видимо, побывали зубы.

I must look to this other wound in the arm: she has had her teeth here too, I think.”

—Она сосала кровь; она сказала, что высосет всю кровь из моего сердца! — воскликнул Мэзон.

“She sucked the blood: she said she’d drain my heart,” said Mason.

Я видела, как мистер Рочестер содрогнулся: странное выражение отвращения, ужаса и ненависти исказило его лицо до неузнаваемости, но он сказал только:

I saw Mr. Rochester shudder: a singularly marked expression of disgust, horror, hatred, warped his countenance almost to distortion; but he only said—

—Замолчи, Ричард, и не обращай внимания на ее глупую болтовню; не повторяй ее.

“Come, be silent, Richard, and never mind her gibberish: don’t repeat it.”

—Хотел бы я забыть... — последовал ответ.

“I wish I could forget it,” was the answer.

—Ничего, и забудешь, как только уедешь из Англии; очутишься опять в Спаништауне и будешь вспоминать о ней так, как будто она давно умерла. Или лучше не вспоминай о ней вовсе.

“You will when you are out of the country: when you get back to Spanish Town, you may think of her as dead and buried—or rather, you need not think of her at all.”

—Эту ночь забыть невозможно!

“Impossible to forget this night!”

—Нет, возможно. Возьми себя в руки!

“It is not impossible: have some energy, man.

Два часа тому назад ты считал, что погиб, а вот же ты жив и болтаешь как ни в чем не бывало.

You thought you were as dead as a herring two hours since, and you are all alive and talking now. There!—

Ну, Картер кончил или почти кончил своё дело; я живо приведу тебя в порядок.

!—Carter has done with you or nearly so; I’ll make you decent in a trice.

Джен (впервые после своего возвращения обратился он ко мне), возьмите этот ключ, спуститесь в мою спальню и пройдите прямо в гардеробную; откройте верхний ящик гардероба, выньте чистую рубашку и шейный платок и принесите их сюда. И попроворней.

Jane” (he turned to me for the first time since his re-entrance), “take this key: go down into my bedroom, and walk straight forward into my dressing-room: open the top drawer of the wardrobe and take out a clean shirt and neck-handkerchief: bring them here; and be nimble.”

Я пошла, отпёрла шкаф, достала упомянутые предметы и вернулась с ними.

I went; sought the repository he had mentioned, found the articles named, and returned with them.

—А теперь, — сказал он, — зайдите за кровать. Я приведу его в порядок. Но не выходите из комнаты. Вы можете ещё понадобиться.

“Now,” said he, “go to the other side of the bed while I order his toilet; but don’t leave the room: you may be wanted again.”

Я последовала его указанию.

I retired as directed.

—Никто там не просыпался, когда вы ходили вниз, Джен? —

“Was anybody stirring below when you went down, Jane?”

спросил меня мистер Рочестер.

inquired Mr. Rochester presently.

—Нет, сэр. Всюду было очень тихо.

“No, sir; all was very still.”

—Мы увезём тебя без шума, Дик. Так будет лучше и для тебя, и для этого несчастного создания, там за дверью.

“We shall get you off cannily, Dick: and it will be better, both for your sake, and for that of the poor creature in yonder.

Я слишком долго избегал огласки и меньше всего желал бы ее теперь.

I have striven long to avoid exposure, and I should not like it to come at last.

Помогите ему, Картер, надеть пиджак...

Here, Carter, help him on with his waist-coat.

А где твой меховой плащ?

Where did you leave your furred cloak?

Тебе ведь без него и мили не проехать в этом проклятом холодном климате. Я знаю.

You can’t travel a mile without that, I know, in this damned cold climate.

Он в твоей комнате.

In your room?—

Джен, бегите вниз в комнату мистера Мэзона — она рядом с моей — и принесите плащ, который вы там найдёте.

?—Jane, run down to Mr. Mason’s room,—the one next mine,—and fetch a cloak you will see there.”

Снова я побежала и снова вернулась, таща широчайший плащ, подбитый и опушённый мехом.

Again I ran, and again returned, bearing an immense mantle lined and edged with fur.

—А теперь у меня для вас ещё одно поручение, — сказал мой неугомонный хозяин: — Вам придётся опять спуститься в мою комнату.

“Now, I’ve another errand for you,” said my untiring master; “you must away to my room again.

Какое счастье, что у вас бархатные лапки, Джен.

What a mercy you are shod with velvet, Jane!—

Если бы вы топали, как лошадь, это было бы ужасно.

!—a clod-hopping messenger would never do at this juncture.

Откройте средний ящик моего туалетного стола, там вы найдёте маленький пузырёк и стаканчик. Живо!

You must open the middle drawer of my toilet-table and take out a little phial and a little glass you will find there,—quick!”

Я поспешила вниз и принесла флакончик.

I flew thither and back, bringing the desired vessels.

—Отлично!

“That’s well!

А теперь, доктор, я позволю себе сам определить ту дозу, которая ему необходима, на мою ответственность.

Now, doctor, I shall take the liberty of administering a dose myself, on my own responsibility.

Я приобрёл это средство в Риме у итальянского шарлатана; вы такого субъекта, наверное, выгнали бы, Картер.

I got this cordial at Rome, of an Italian charlatan—a fellow you would have kicked, Carter.

Пользоваться этим средством без нужды незачем, но при случае оно хорошо подхлёстывает; как теперь, например.

It is not a thing to be used indiscriminately, but it is good upon occasion: as now, for instance.

Джен, дайте немного воды.

Jane, a little water.”

Он протянул мне стаканчик, и я налила его до половины водой из графина, стоявшего на умывальнике.

He held out the tiny glass, and I half filled it from the water-bottle on the washstand.

—Довольно, а теперь смочите носик флакона. Я исполнила его просьбу.

“That will do;—now wet the lip of the phial.”

Тогда он накапал в стаканчик двенадцать капель какой-то алой жидкости и предложил ее Мэзону.

I did so; he measured twelve drops of a crimson liquid, and presented it to Mason.

—Пей, Ричард. Это даст тебе примерно на час те силы, которых тебе недостаёт.

“Drink, Richard: it will give you the heart you lack, for an hour or so.”

—А оно мне не повредит?

“But will it hurt me?—

Оно возбуждает?

?—is it inflammatory?”

—Пей, пей, пей!

“Drink! drink! drink!”

Мистер Мэзон подчинился, так как возражать, видимо, не приходилось.

Mr. Mason obeyed, because it was evidently useless to resist.

Он был совсем одет, в лице ещё оставалась бледность, но он уже не производил впечатления ослабевшего и изнемогающего человека.

He was dressed now: he still looked pale, but he was no longer gory and sullied.

Мистер Рочестер дал ему посидеть три минуты, затем взял его под руку.

Mr. Rochester let him sit three minutes after he had swallowed the liquid; he then took his arm—

—Теперь я уверен, что ты можешь подняться на ноги, — сказал он. — Попробуй.

“Now I am sure you can get on your feet,” he said—“try.”

Больной встал.

The patient rose.

—Картер, возьмите его под другую руку.

“Carter, take him under the other shoulder.

Приободрись, Ричард! Сделай шаг... вот так.

Be of good cheer, Richard; step out—that’s it!”

—Я действительно чувствую себя лучше, — заметил мистер Мэзон.

“I do feel better,” remarked Mr. Mason.

—Не сомневаюсь.

“I am sure you do.

А теперь, Джен, бегите на чёрную лестницу, отоприте боковую дверь и скажите кучеру кареты, которую вы увидите во дворе или за воротами, — я не велел ему греметь колёсами по камням, — чтобы он приготовился. Мы идём. И потом, Джен, если кто-нибудь уже встал, подайте нам сигнал с нижней площадки лестницы.

Now, Jane, trip on before us away to the backstairs; unbolt the side-passage door, and tell the driver of the post-chaise you will see in the yard—or just outside, for I told him not to drive his rattling wheels over the pavement—to be ready; we are coming: and, Jane, if any one is about, come to the foot of the stairs and hem.”

Было около половины пятого, и солнце уже всходило, но в кухне ещё царили сумрак и тишина.

It was by this time half-past five, and the sun was on the point of rising; but I found the kitchen still dark and silent.

Боковая дверь оказалась запертой, и я постаралась открыть ее как можно бесшумнее. Двор был пуст, но ворота были открыты настежь, и за ними я увидела запряжённую парой лошадей карету и кучера, сидевшего на козлах.

The side-passage door was fastened; I opened it with as little noise as possible: all the yard was quiet; but the gates stood wide open, and there was a post-chaise, with horses ready harnessed, and driver seated on the box, stationed outside.

Я подошла к нему и сказала, что джентльмены сейчас будут. Он кивнул. Затем я внимательно огляделась кругом и прислушалась.

I approached him, and said the gentlemen were coming; he nodded: then I looked carefully round and listened.

Всюду ещё дремала тишина раннего утра, в окнах третьего этажа, где спала прислуга, занавески были задёрнуты. Птицы щебетали в густой листве плодовых деревьев, цветущие ветви которых свисали, подобно белым гирляндам, через стену, тянувшуюся в глубине двора, да в конюшнях лошади изредка переступали с ноги на ногу, и это были единственные звуки, нарушавшие тишину.

The stillness of early morning slumbered everywhere; the curtains were yet drawn over the servants’ chamber windows; little birds were just twittering in the blossom-blanched orchard trees, whose boughs drooped like white garlands over the wall enclosing one side of the yard; the carriage horses stamped from time to time in their closed stables: all else was still.

Наконец джентльмены появились.

The gentlemen now appeared.

Мэзон, поддерживаемый мистером Рочестером и врачом, шел без особых усилий. Они помогли ему сесть в карету, затем сел и мистер Картер.

Mason, supported by Mr. Rochester and the surgeon, seemed to walk with tolerable ease: they assisted him into the chaise; Carter followed.

—Присматривайте за ним, — сказал мистер Рочестер последнему, — и держите его у себя, пока он не поправится окончательно. Я приеду через день-два его навестить.

“Take care of him,” said Mr. Rochester to the latter, “and keep him at your house till he is quite well: I shall ride over in a day or two to see how he gets on.

Ну, как ты сейчас, Ричард?

Richard, how is it with you?”

—Свежий воздух оживил меня, Фэйрфакс.

“The fresh air revives me, Fairfax.”

—Оставьте окно с этой стороны открытым, Картер, ветра нет.

“Leave the window open on his side, Carter; there is no wind—good-bye, Dick.”

До свиданья, Дик! — Фэйрфакс...

“Fairfax—”

—Ну, что такое?

“Well what is it?”

—Пусть ее берегут; пусть обращаются с ней как можно мягче, пусть ее... — Он смолк и залился слезами.

“Let her be taken care of; let her be treated as tenderly as may be: let her—” he stopped and burst into tears.

—Я и так стараюсь; и буду делать, что возможно, — последовал ответ. Мистер Рочестер захлопнул дверцу кареты, экипаж тронулся.

“I do my best; and have done it, and will do it,” was the answer: he shut up the chaise door, and the vehicle drove away.

—Но как бы я благодарил бога, если бы все это кончилось, — добавил он, закрывая и запирая на засов ворота.

“Yet would to God there was an end of all this!” added Mr. Rochester, as he closed and barred the heavy yard-gates.

Затем он медленно и рассеянно направился к калитке в стене, окружавшей плодовый сад.

This done, he moved with slow step and abstracted air towards a door in the wall bordering the orchard.

Я решила, что больше ему не нужна, и уже собиралась повернуть к дому, когда он снова окликнул меня:

I, supposing he had done with me, prepared to return to the house; again, however, I heard him call “Jane!”

—Джен! — Он уже открыл калитку и стоял возле нее, ожидая меня. —

He had opened the portal and stood at it, waiting for me.

Пойдите сюда, подышите несколько минут свежим воздухом. Этот дом — настоящая тюрьма, вам не кажется?

“Come where there is some freshness, for a few moments,” he said; “that house is a mere dungeon: don’t you feel it so?”

—Он мне кажется роскошным замком, сэр.

“It seems to me a splendid mansion, sir.”

—В вас говорит невинная восторженность, — отвечал он. — Вы смотрите на все сквозь розовые очки. Вы не видите, что это золото — мишура, а шёлковые драпировки — пыльная паутина, что мрамор — грязные камни, а полированное дерево — гнилушки.

“The glamour of inexperience is over your eyes,” he answered; “and you see it through a charmed medium: you cannot discern that the gilding is slime and the silk draperies cobwebs; that the marble is sordid slate, and the polished woods mere refuse chips and scaly bark.

А вот здесь, — он указал рукой на густую листву, под которую мы вступали, — все настоящее, сладостное и чистое.

Now here ” (he pointed to the leafy enclosure we had entered) “all is real, sweet, and pure.”

Он медленно шел по дорожке, вдоль которой с одной стороны тянулись яблони, груши и вишни, а с другой пестрел бордюр из самых разнообразных незатейливых цветов: левкоев, гвоздик, анютиных глазок, вперемежку с шиповником, жимолостью и душистыми травами.

He strayed down a walk edged with box, with apple trees, pear trees, and cherry trees on one side, and a border on the other full of all sorts of old-fashioned flowers, stocks, sweet-williams, primroses, pansies, mingled with southernwood, sweet-briar, and various fragrant herbs.

Они были свежи, как только могут быть свежи растения после апрельских дождей и туманов, в пленительное весеннее утро. Солнце только что показалось на румяном востоке, и его лучи уже озаряли цветущие, покрытые росой плодовые деревья и тихие дорожки сада.

They were fresh now as a succession of April showers and gleams, followed by a lovely spring morning, could make them: the sun was just entering the dappled east, and his light illumined the wreathed and dewy orchard trees and shone down the quiet walks under them.

—Джен, хотите цветок?

“Jane, will you have a flower?”

Он сорвал полураспустившуюся розу, первую из расцветших в этом году, и протянул мне.

He gathered a half-blown rose, the first on the bush, and offered it to me.

—Благодарю вас, сэр.

“Thank you, sir.”

—Нравится вам этот восход, Джен?

“Do you like this sunrise, Jane?

Это небо с высокими и лёгкими облаками, которые, конечно, растают, когда воздух согреется? Этот покой и благоухание?

That sky with its high and light clouds which are sure to melt away as the day waxes warm—this placid and balmly atmosphere?”

—Да, очень.

“I do, very much.”

—Вы ведь провели странную ночь, Джен.

“You have passed a strange night, Jane.”

—Да, сэр.

“Yes, sir.”

—Какая вы бледная. Вам, вероятно, было страшно, когда я оставил вас с Мэзоном.

“And it has made you look pale—were you afraid when I left you alone with Mason?”

—Я боялась, что кто-то придёт из другой комнаты.

“I was afraid of some one coming out of the inner room.”

—Но я же запер дверь, ключ лежал у меня в кармане. Я был бы нерадивым пастухом, если бы мою овечку, мою любимую овечку, оставил без защиты возле волчьего логова. Вы были в безопасности.

“But I had fastened the door—I had the key in my pocket: I should have been a careless shepherd if I had left a lamb—my pet lamb—so near a wolf’s den, unguarded: you were safe.”

—А что, Грэйс Пул и дальше будет жить тут, сэр?

“Will Grace Poole live here still, sir?”

—О да!

“Oh yes!

Не ломайте себе голову над этим, просто забудьте о ней.

don’t trouble your head about her—put the thing out of your thoughts.”

—Но мне кажется, ваша жизнь не может быть в безопасности, пока она здесь.

“Yet it seems to me your life is hardly secure while she stays.”

—Не тревожьтесь обо мне, я буду осторожен.

“Never fear—I will take care of myself.”

—А эта опасность, о которой вы упоминали вчера, больше не угрожает вам, сэр?

“Is the danger you apprehended last night gone by now, sir?”

—Я не могу сказать этого, пока Мэзон не выехал из Англии. И даже тогда.

“I cannot vouch for that till Mason is out of England: nor even then.

Жить для меня, Джен, — значит стоять на тонкой коре вулкана, она каждую минуту может треснуть, и пламя вырвется наружу.

To live, for me, Jane, is to stand on a crater-crust which may crack and spue fire any day.”

—Но, мне кажется, мистер Мэзон легко поддаётся влиянию, и вы, сэр, очевидно, можете в любую минуту на него воздействовать.

“But Mr. Mason seems a man easily led.

Он никогда по своей воле не повредит вам и не предаст вас.

Your influence, sir, is evidently potent with him: he will never set you at defiance or wilfully injure you.”

—О нет!

“Oh, no!

Мэзон не предаст меня и никогда намеренно не причинит мне вреда. Но, сам того не ведая, он в любую минуту может несколькими неосторожными словами лишить меня навеки если не жизни, то возможности счастья.

Mason will not defy me; nor, knowing it, will he hurt me—but, unintentionally, he might in a moment, by one careless word, deprive me, if not of life, yet for ever of happiness.”

—Скажите ему, чтобы он был осторожен, сэр. Объясните, чего вы опасаетесь, и укажите, как избегнуть опасности.

“Tell him to be cautious, sir: let him know what you fear, and show him how to avert the danger.”

Мистер Рочестер язвительно рассмеялся, порывисто схватил мою руку и так же быстро оттолкнул от себя.

He laughed sardonically, hastily took my hand, and as hastily threw it from him.

—Если бы я мог это сделать, дурочка, то в чем же была бы опасность.

“If I could do that, simpleton, where would the danger be?

Она рассеялась бы в одно мгновение.

Annihilated in a moment.

С тех пор как я знаю Мэзона, мне достаточно было сказать ему: «Сделай то-то», и все было сделано.

Ever since I have known Mason, I have only had to say to him ‘Do that,’ and the thing has been done.

Но в данном случае я бессилен, я не могу сказать: «Смотри, не повреди мне, Ричард». Ведь он не должен и догадываться, что может в какой-то мере повредить мне.

But I cannot give him orders in this case: I cannot say ‘Beware of harming me, Richard;’ for it is imperative that I should keep him ignorant that harm to me is possible.

Вы озадачены? Придётся вам с этим мириться и в дальнейшем.

Now you look puzzled; and I will puzzle you further.

Ведь вы мой маленький друг, не правда ли?

You are my little friend, are you not?”

—Я охотно готова служить вам и слушаться вас во всем, что хорошо.

“I like to serve you, sir, and to obey you in all that is right.”

—Вот именно, я вижу это.

“Precisely: I see you do.

Я вижу, как вы веселы и довольны, как сияет ваш взгляд и лицо, когда вы трудитесь для меня и со мной, когда вы помогаете мне в том, что, как вы метко выразились, хорошо. А прикажи я вам сделать нехорошее, вы бы не бегали лёгкой поступью по моим поручениям, ваши руки проворно не исполняли бы их, ваш взгляд не был бы оживлён и лицо весело.

I see genuine contentment in your gait and mien, your eye and face, when you are helping me and pleasing me—working for me, and with me, in, as you characteristically say, ‘ all that is right :’ for if I bid you do what you thought wrong, there would be no light-footed running, no neat-handed alacrity, no lively glance and animated complexion.

Мой маленький друг повернулся бы тогда ко мне, спокойный и бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно. Я не могу, оттого что это нехорошо». И вы были бы непоколебимы, как неподвижная звезда.

My friend would then turn to me, quiet and pale, and would say, ‘No, sir; that is impossible: I cannot do it, because it is wrong;’ and would become immutable as a fixed star.

Вы тоже имеете власть надо мной и можете ранить меня, и я не смею показать вам, в каком месте я уязвим, иначе, несмотря на вашу преданность и дружбу, вы сейчас же отвернётесь от меня.

Well, you too have power over me, and may injure me: yet I dare not show you where I am vulnerable, lest, faithful and friendly as you are, you should transfix me at once.”

—Если вам от мистера Мэзона угрожает такая же опасность, как от меня, сэр, то вы в полной безопасности.

“If you have no more to fear from Mr. Mason than you have from me, sir, you are very safe.”

—Дай бог, чтоб это было так.

“God grant it may be so!

Вот, Джен, скамейка, сядьте.

Here, Jane, is an arbour; sit down.”

Перед нами была беседка, вернее ниша в стене, заросшая плющом. В ней стояла скамья.

The arbour was an arch in the wall, lined with ivy; it contained a rustic seat.

Мистер Рочестер опустился на нее, однако оставил место и для меня. Но я продолжала стоять перед ним.

Mr. Rochester took it, leaving room, however, for me: but I stood before him.

—Сядьте же, — сказал он. —

“Sit,” he said; “the bench is long enough for two.

Места хватит нам обоим. Надеюсь, вы не боитесь сесть около меня? Нет?

You don’t hesitate to take a place at my side, do you?

Надеюсь, вы не думаете, что это нехорошо, Джен?

Is that wrong, Jane?”

Я ответила ему тем, что села. Я чувствовала, что отказываться было бы неловко.

I answered him by assuming it: to refuse would, I felt, have been unwise.

—А пока солнце пьет росу, мой маленький друг, пока цветы в старом саду просыпаются и охорашиваются, а птицы и неугомонные пчёлки приступают к дневной работе, я расскажу вам одну историю, а вы поставьте себя на место ее главного героя. Но сначала посмотрите на меня и скажите, что вы чувствуете себя легко и вас нисколько не беспокоит, что я задерживаю вас здесь.

“Now, my little friend, while the sun drinks the dew—while all the flowers in this old garden awake and expand, and the birds fetch their young ones’ breakfast out of the Thornfield, and the early bees do their first spell of work—I’ll put a case to you, which you must endeavour to suppose your own: but first, look at me, and tell me you are at ease, and not fearing that I err in detaining you, or that you err in staying.”

—Нет, сэр. Я вполне спокойна.

“No, sir; I am content.”

—А тогда, Джен, призовите на помощь всю свою фантазию и представьте себе, что вы не благовоспитанная и выдержанная девушка, а буйный юноша, избалованный с детства; представьте, что вы находитесь в далёкой чужой стране; допустите, что вы совершили там роковую ошибку — неважно какую и по каким мотивам, но последствия которой преследуют вас всю жизнь и омрачают все ваше существование.

“Well then, Jane, call to aid your fancy:—suppose you were no longer a girl well reared and disciplined, but a wild boy indulged from childhood upwards; imagine yourself in a remote foreign land; conceive that you there commit a capital error, no matter of what nature or from what motives, but one whose consequences must follow you through life and taint all your existence.

Заметьте, я не сказал «преступление». Я имею в виду не пролитие крови или что-нибудь подобное, что карается законом. Я сказал — ошибка.

Mind, I don’t say a crime ; I am not speaking of shedding of blood or any other guilty act, which might make the perpetrator amenable to the law: my word is error .

И вот, последствия вашей ошибки становятся со временем для вас совершенно невыносимыми; вы принимаете меры, чтобы освободиться от них: необычные меры, но в них нет ничего преступного или противозаконного.

The results of what you have done become in time to you utterly insupportable; you take measures to obtain relief: unusual measures, but neither unlawful nor culpable.

И все-таки вы несчастны, ибо вас навсегда покинула надежда. В самый полдень солнце для вас меркнет, и вы чувствуете, что затмение кончится лишь в час заката.

Still you are miserable; for hope has quitted you on the very confines of life: your sun at noon darkens in an eclipse, which you feel will not leave it till the time of setting.

Ваша память питается только горькими и унизительными воспоминаниями. Вы переезжаете с места на место, ища покоя в одиночестве, счастья в удовольствиях; я имею в виду грубые, низменные удовольствия, затемняющие разум и притупляющие чувства.

Bitter and base associations have become the sole food of your memory: you wander here and there, seeking rest in exile: happiness in pleasure—I mean in heartless, sensual pleasure—such as dulls intellect and blights feeling.

И вот, с тоской в сердце и опустошённой душой вы возвращаетесь из добровольного изгнания и встречаетесь с новым лицом, как и где — неважно. Вы находите в нем многие из тех светлых и добрых черт, которых тщетно ищете вот уже двадцать лет, но которых ни в ком ещё не встречали. Перед вами воплощённая свежесть и здоровье, без пятнышка, без гнили.

Heart-weary and soul-withered, you come home after years of voluntary banishment: you make a new acquaintance—how or where no matter: you find in this stranger much of the good and bright qualities which you have sought for twenty years, and never before encountered; and they are all fresh, healthy, without soil and without taint.

Общество такого человека живит и воскрешает. Вы чувствуете, что возвращаются ваши лучшие дни, что в вас просыпаются более высокие желания, более чистые помыслы. Вы жаждете начать жизнь сначала и провести остаток ваших дней более достойно, как подобает бессмертному существу.

Such society revives, regenerates: you feel better days come back—higher wishes, purer feelings; you desire to recommence your life, and to spend what remains to you of days in a way more worthy of an immortal being.

Так неужели человек, чтобы достичь этого, не имеет права переступить через препятствие, которое является чисто формальным, Через преграду, совершенно условную, которая не освящена его совестью и не оправдана его рассудком?

To attain this end, are you justified in overleaping an obstacle of custom—a mere conventional impediment which neither your conscience sanctifies nor your judgment approves?”

Он смолк, ожидая ответа. Но что я могла сказать?

He paused for an answer: and what was I to say?

О, если бы какой-нибудь добрый дух внушил мне справедливый и верный ответ.

Oh, for some good spirit to suggest a judicious and satisfactory response!

Тщетная надежда!

Vain aspiration!

Западный ветер шелестел хвоей вокруг меня, но нежный Ариель не воспользовался его дыханием, чтобы ответить вместо меня; птицы пели в кронах деревьев, но их песнь, хотя и сладостная, была бессловесна.

The west wind whispered in the ivy round me; but no gentle Ariel borrowed its breath as a medium of speech: the birds sang in the tree-tops; but their song, however sweet, was inarticulate.

А мистер Рочестер настойчиво продолжал:

Again Mr. Rochester propounded his query:

—Неужели этот человек, этот бродяга и грешник, теперь раскаивающийся и ищущий покоя, не имеет права презреть мнение света, чтобы привязать к себе нежное, благородное и чистое создание, чтобы обрести душевный мир и возродиться к новой жизни?

“Is the wandering and sinful, but now rest-seeking and repentant, man justified in daring the world’s opinion, in order to attach to him for ever this gentle, gracious, genial stranger, thereby securing his own peace of mind and regeneration of life?”

—Сэр, — отвечала я, — ни отдых странника, ни исправление грешника не зависят от окружающих людей.

“Sir,” I answered, “a wanderer’s repose or a sinner’s reformation should never depend on a fellow-creature.

Мужчины и женщины смертны; философы изменяют мудрости, а христиане — добру; если кто-то, известный вам, страдал и заблуждался, пусть он ищет не среди равных себе, а выше — те силы, которые помогут ему искупить его грехи и даруют ему исцеление.

Men and women die; philosophers falter in wisdom, and Christians in goodness: if any one you know has suffered and erred, let him look higher than his equals for strength to amend and solace to heal.”

—Но орудие!

“But the instrument—the instrument!

Бог, чья воля здесь творится, избирает и орудие для своих целей.

God, who does the work, ordains the instrument.

Это я сам, — говорю вам без всяких иносказаний, — вёл суетную, беспутную и праздную жизнь, и, мне кажется, я нашёл средство для своего исцеления, нашёл в...

I have myself—I tell it you without parable—been a worldly, dissipated, restless man; and I believe I have found the instrument for my cure in—”

Он замолчал. Птицы продолжали распевать, листья тихонько шептались.

He paused: the birds went on carolling, the leaves lightly rustling.

Мне даже показалось странным, что и те и другие не прекратили своего пения и шёпота, чтобы уловить эту непрозвучавшую тайну. Но им пришлось бы ждать немало времени, так продолжительно было молчание.

I almost wondered they did not check their songs and whispers to catch the suspended revelation; but they would have had to wait many minutes—so long was the silence protracted.

Наконец я взглянула на своего собеседника; он тревожно смотрел на меня.

At last I looked up at the tardy speaker: he was looking eagerly at me.

—Маленький друг, — сказал он внезапно изменившимся тоном, причём изменилось и его лицо, оно потеряло всю свою мягкость и серьёзность, стало жёстким и насмешливым, — вы, наверно, заметили мои нежные чувства к мисс Ингрэм? Как вы думаете, если я женюсь на ней, — не правда ли, она славно меня возродит?

“Little friend,” said he, in quite a changed tone—while his face changed too, losing all its softness and gravity, and becoming harsh and sarcastic—“you have noticed my tender penchant for Miss Ingram: don’t you think if I married her she would regenerate me with a vengeance?”

Он тут же вскочил и ушёл на другой конец дорожки, а когда возвратился, то напевал что-то.

He got up instantly, went quite to the other end of the walk, and when he came back he was humming a tune.

—Джен, Джен, Джен! — сказал он, остановившись передо мной. — Вы совсем побледнели от этих бессонных ночей. Вы не браните меня за то, что я нарушаю ваш покой?

“Jane, Jane,” said he, stopping before me, “you are quite pale with your vigils: don’t you curse me for disturbing your rest?”

—Браню вас?

“Curse you?

Нет, сэр.

No, sir.”

—Тогда в доказательство этого пожмите мне руку.

“Shake hands in confirmation of the word.

Какие холодные пальцы!

What cold fingers!