Reading room | Николай Гоголь | Вий | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English German

Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были ещё очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как то: бабками, свистелками, сделанными из пёрышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьёнками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали💬 в обе руки, а иногда и вишнёвые розги. Риторы шли солиднее: платья у них были часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; эти говорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было. Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же; от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший мимо ремесленник долго ещё, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.	As soon as the booming seminary bell that hung by the gates of the Bratsky Monastery in Kiev rang out in the morning, crowds of schoolboys and seminarians1 came hurrying from all over the city. Grammarians, rhetoricians, philosophers, and theologians, notebooks under their arms, trudged to class. The grammarians were still very small; as they walked they pushed each other and quarreled among themselves in the thinnest trebles; their clothes were almost all torn or dirty, and their pockets were eternally full of various sorts of trash, such as knucklebones, whistles made from feathers, unfinished pieces of pie, and occasionally even a little sparrow that, by chirping suddenly amidst the extraordinary silence of the classroom, would procure for its patron a decent beating on both hands, and sometimes the cherrywood rod. The rhetoricians walked more sedately: their clothes were often perfectly intact, but instead their faces were almost always adorned with some rhetorical trope: one eye completely closed, or a big bubble instead of a lip, or some other mark; these swore by God and talked among themselves in tenors. The philosophers dropped a whole octave lower: there was nothing in their pockets except strong, coarse tobacco. They kept nothing stashed away and ate whatever came along on the spot; the smell of pipes and vodka sometimes spread so far around them that a passing artisan would stand for a long time sniffing the air like a hound.
Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дёргали наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи.	The marketplace at that time was usually just beginning to stir, and women with bagels, rolls, watermelon seeds, and poppyseed cakes tugged those who had them by their coattails of thin broadcloth or some sort of cotton.
– Паничи! паничи! сюды! сюды! – говорили они со всех сторон. – Ось бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама пекла!	“Young sirs! Young sirs! Here! Here!” they said on all sides. “There are good bagels, poppyseed cakes, twists, rolls! Fine ones, by God! with honey! homemade!”
Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:	Another woman, holding up something long made of twisted dough, cried:
– Ось сусулька! паничи, купите сусульку!	“Here’s an icicle, young sirs! Buy an icicle!”
– Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная – и нос нехороший, и руки нечистые…	“Don’t buy anything from that one! Look how foul she is—her nose is awful and her hands are dirty …”
Но философов и богословов они боялись задевать, потому что философы и богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью.	But they were afraid to pester the philosophers and theologians, because the philosophers and theologians liked to sample things, and always by the handful.
По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся в низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдруг разноголосными жужжаниями: авдиторы💬 выслушивали своих учеников; звонкий дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в маленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор, которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии. Он гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу… Авдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана подчинённого бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.	On reaching the seminary, the whole crowd settled by classes in low-ceilinged but rather spacious rooms with small windows, wide doors, and dirty desks. The classroom would suddenly be filled with the hum of many voices: the monitors listened to their charges, the ringing treble of a grammarian would fall in tune with the jingling of the windowpanes in the small windows, the glass echoing with almost the same sound; from the corner came the low buzz of a rhetorician whose mouth and thick lips ought to have belonged to philosophy at the least. He buzzed in a bass, and from afar all you heard was: boo, boo, boo, boo … The monitors, as they heard the lessons, looked with one eye under the desk, where a roll or dumpling or pumpkin seeds stuck out of their subordinate’s pocket.
Когда вся эта учёная толпа успевала приходить несколько ранее или когда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеобщего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все, даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего учащегося сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходить битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должны разделиться на две половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае, грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, они уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потом вступала философия с чёрными длинными усами, а наконец и богословия, в ужасных шароварах и с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия, почёсывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать на скамьях. Профессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию. С богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению профессора богословия, отсыпалось по мерке, – что состояло в коротеньких кожаных канчуках💬.	If all this learned crowd managed to come a little earlier, or if they knew that the professors would be later than usual, then, with universal agreement, a battle would be planned, and in this battle everyone had to take part, even the censors, whose duty was to look after the order and morals of all the student estate. Usually two theologians decided how the battle would go: whether each class should stand separately for itself, or they should divide themselves into two halves, the boarders and the seminary. In any case, it was the grammarians who would begin it first, but as soon as the rhetoricians mixed in, they would flee and stand on higher ground to watch the battle. Then philosophy with long black mustaches would step forth, and finally theology in terrible ballooning trousers and with the thickest necks. The usual end was that theology would beat them all, and philosophy, rubbing its sides, would be hustled into class, where it settled down to rest at the desks. A professor who had once taken part in such battles himself, on entering the classroom, would know at once from his students’ flushed faces that it had been a fine battle, and while he gave the rhetorics a knuckle-rapping, in another class another professor would be applying the wooden slats to the hands of philosophy. With the theologians it was done in a totally different way: each was allotted, as the professor of theology put it, a measure of “big peas,” dealt out with a short leather whip.
В торжественные дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по домам с вертепами💬. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину варёного гуся и тому подобное.	For feast days and solemnities, the boarders and seminarians went around visiting houses with miracle plays. Sometimes they performed a comedy, and on such occasions some theologian, nearly as tall as the Kiev belfry, would always distinguish himself playing Herodias or the wife of the Egyptian courtier Potiphar.2 As a reward they might get a length of linen, or a sack of millet, or half a boiled goose, or the like.
Весь этот учёный народ, как семинария, так и бурса, которые питали какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из философов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа, – а иногда присоединялся и сам, – с мешками на плечах опустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы столько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышали от них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал в сенаторском желудке. Бурса и семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся, – слово техническое, означавшее – далее пяток.	All these learned folk, both seminary and boarders, while living in some sort of hereditary hostility among themselves, had extremely poor means of obtaining food and were at the same time extraordinarily voracious; so that to count how many dumplings each of them gobbled up at supper would have been a quite impossible task; and therefore the voluntary donations of wealthy citizens were never enough. Then a senate comprised of philosophers and theologians would send out the grammarians and rhetoricians, under the leadership of one philosopher—and would sometimes join them itself—sacks over their shoulders, to lay waste people’s kitchen gardens. And pumpkin gruel would appear in the school. The senators ate so much melon and watermelon that the monitors would hear two lessons instead of one from them the next day: one proceeding from the mouth, the other growling in the senatorial stomach. Boarders and seminary wore what looked like some sort of long frock coats which reached heretofore, a technical term meaning below the heels.
Самое торжественное для семинарии событие было вакансии – время с июня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы и богословы отправлялись, – то есть брались учить или приготовлять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук. Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара онуч. Богословы особенно были бережливы и аккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали на палки и несли на плечах, особенно когда была грязь. Тогда они, засучив шаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи. Как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант💬. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!» И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочный кус сала, несколько паляниц💬, а иногда и связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.	The most solemn event for the seminary was vacation, beginning with the month of June, when the boarders used to be sent home. Then the whole high road would be covered with grammarians, philosophers, and theologians. Whoever did not have his own refuge would go to one of his friends. Philosophers and theologians would go on conditions—that is, they would undertake to teach or prepare the children of wealthy people for school, and would earn a new pair of boots by it and occasionally enough for a frock coat. This whole crowd would string along together like a Gypsy camp, cook kasha3 for themselves, and sleep in the fields. Each dragged a sack on his back with a shirt and a pair of foot-rags. The theologians were especially thrifty and neat: to avoid wearing out their boots, they would take them off, hang them on a stick, and carry them over their shoulder, especially when there was mud. Then, rolling their trousers to the knee, they would go splashing fearlessly through the puddles. As soon as they caught sight of a farmstead, they would turn off the high road and, approaching a cottage that looked better kept than the others, would line up in front of the windows and begin a full-throated hymn. The cottager, some old Cossack peasant, would listen to them for a long time, leaning on both arms, then weep very bitterly and say, turning to his wife: “Wife! what these students are singing must be something very intelligent; bring out some lard for them and whatever else we’ve got!” And a whole bowl of dumplings would be poured into a sack. A decent hunk of lard, a few white loaves, and sometimes even a trussed-up chicken would go in as well. Fortified with these supplies, the grammarians, rhetoricians, philosophers, and theologians would continue on their way. However, the further they went, the smaller the crowd became. Almost all of them would have reached home, leaving only those whose parental nests were further away than the others.
Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.	Once during such a journey three students turned off the high road in order to provide themselves with victuals at the first farmstead they happened upon, because their sack had long been empty. These were: the theologian Khalyava, the philosopher Khoma Brut, and the rhetorician Tiberiy Gorobets.
Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдёт. В другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.	The theologian was a tall, broad-shouldered man, and of an extremely strange character: whatever lay near him he was sure to steal. On other occasions his character was extremely glum, and when he got drunk he would hide in the weeds, and it would cost the seminary enormous efforts to find him there.
Философ Хома Брут был нрава весёлого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака. Он часто пробовал, – но совершенно с философическим равнодушием, – говоря, что чему быть, того не миновать.	The philosopher Khoma Brut was of a merry disposition. He liked very much to lie about and smoke his pipe. When he drank, he was sure to hire musicians and dance the trepak. He often got a taste of the “big peas,” but with perfectly philosophical indifference, saying what will be, will be.
Ритор Тиберий Горобець ещё не имел права носить усов, пить горелки и курить люльки. Он носил только оселедец💬, и потому характер его в то время ещё мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин. Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата.	The rhetorician Tiberiy Gorobets did not yet have the right to grow a mustache, drink vodka, and smoke a pipe. All he had was his topknot,4 and therefore his character was not much developed at that time; but judging by the big bumps on the forehead with which he often came to class, one could suppose he would make a fine warrior. The theologian Khalyava and the philosopher Khoma often pulled him by the topknot as a sign of their patronage and employed him as their deputy.
Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что село, и дневная теплота оставалась ещё в воздухе. Богослов и философ шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зелёные и круглые, как куполы, иногда перемежёвывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.	It was already evening when they turned off the high road. The sun had just gone down and the warmth of the day was still in the air. The theologian and the philosopher walked along silently smoking their pipes; the rhetorician Tiberiy Gorobets knocked the heads off burdocks growing on the roadside with a stick. The road went among stands of oak and hazel bushes that dotted the meadows. The plain was occasionally disrupted by slopes and small hills, green and round as cupolas. A field of ripening grain showed in two places, making it known that some village must soon appear. But it was more than an hour since they had passed the strips of grain and no dwelling had come along yet. Twilight was already darkening the sky, and only in the west was there a pale remnant of vermilion radiance.
– Что за черт! – сказал философ Хома Брут, – сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор.	“What the devil!” said the philosopher Khoma Brut. “It certainly looked as if there’d be a farmstead.”
Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот свою люльку, и все продолжали путь.	The theologian said nothing; he looked around, then put his pipe back in his mouth, and they all went on their way.
– Ей-богу! – сказал, опять остановившись, философ. – Ни чертова кулака не видно.	“By God!” the philosopher said, stopping again. “It’s as dark as the devil’s fist.”
– А может быть, далее и попадётся какой-нибудь хутор, – сказал богослов, не выпуская люльки.	“Maybe there’ll be some farm further on,” said the theologian, without releasing his pipe.
Но между тем уже была ночь, и ночь довольно тёмная. Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звёзд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге.	Meanwhile, however, it was already night, and a rather dark night at that. Clouds made it gloomier still, and by all tokens neither stars nor moon were to be expected. The students noticed that they had lost their way and for a long while had not been walking on the road.
Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:	The philosopher, after feeling in all directions with his feet, at last said abruptly:
– А где же дорога?	“But where’s the road?”
Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:	The theologian pondered silently and observed:
– Да, ночь тёмная.	“Yes, it’s a dark night.”
Ритор отошёл в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники ещё сделали усилие пройти несколько вперёд, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.	The rhetorician stepped to one side and tried to feel for the road on all fours, but his hands kept ending up in fox holes. Everywhere there was nothing but steppe where it seemed no one passed. The travelers made another effort to move forward a bit, but everywhere was the same wilderness. The philosopher tried shouting, but his voice was completely muffled on all sides and met no response. Only a little later came a faint wailing that resembled the howling of a wolf.
– Вишь, что тут делать? – сказал философ.	“Well, what do we do now?” said the philosopher.
– А что? оставаться и заночевать в поле! – сказал богослов и полез в карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своём какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на весёлый нрав свой, философ боялся несколько волков.	“Why, we stay and spend the night in the fields!” said the theologian, and he went to his pocket to get his tinderbox and light up his pipe again. But the philosopher could not agree to that. He had always been in the habit of packing away a ten-pound hunk of bread and some four pounds of lard before going to bed and this time felt a sort of unbearable solitude in his stomach. Besides, for all his merry disposition, the philosopher was somewhat afraid of wolves.
– Нет, Халява, не можно, – сказал он. – Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке? Попробуем ещё; может быть, набредём на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить на ночь.	“No, Khalyava, we can’t,” he said. “What, lie down and stretch out like some dog without fortifying ourselves? Let’s try again, maybe we’ll happen onto some dwelling and manage to get at least a glass of vodka for the night.”
При слове «горелка» богослов сплюнул в сторону и примолвил:	At the word vodka the theologian spat to one side and observed:
– Оно конечно, в поле оставаться нечего.	“Sure, there’s no point staying in the fields.”
Бурсаки пошли вперёд, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного пройдя, увидели огонёк.	The students went on and, to their greatest joy, fancied they heard a distant barking. Figuring out the direction, they listened, set off more cheerfully and, after going a little further, saw a light.
– Хутор! ей-богу, хутор! – сказал философ.	“A farmstead! By God, a farmstead!” said the philosopher.
Предположения его не обманули: через несколько времени они увидели, точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор, установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.	His anticipation did not disappoint him: in a short while they indeed saw a small farmstead that consisted of just two cottages sharing the same yard. There was light in the windows. A dozen plum trees stuck up by the paling. Peeking through cracks in the boards of the gates, the students saw a yard filled with ox carts. Just then stars appeared here and there in the sky.
– Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть ночлега!	“Watch out, brothers, don’t hang back! We must get a night’s lodging at all costs!”
Три учёные мужа дружно ударили в ворота и закричали:	The three learned men knocked at the gate with one accord and shouted:
– Отвори!	“Open up!”
Дверь в одной хате заскрипела, и минуту спустя бурсаки увидели перед собою старуху в нагольном тулупе.	The door of one cottage creaked, and a minute later the students saw before them an old woman in a sheepskin coat.
– Кто там? – закричала она, глухо кашляя.	“Who’s there?” she cried with a muffled cough.
– Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.	“Let us in for the night, granny. We’ve lost our way. It’s as bad out in the fields as it is in a hungry belly.”
– А что вы за народ?	“And what sort of folk are you?”
– Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.	“We’re harmless folk: the theologian Khalyava, the philosopher Brut, and the rhetorician Gorobets.”
– Не можно, – проворчала старуха, – у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да ещё всё какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнёшь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.	“Can’t do it,” the old woman grumbled. “I’ve got a yard full of people, and every corner of the cottage is taken. Where will I put you? And such big and hefty folk at that! My cottage will fall apart if I take in the likes of you. I know these philosophers and theologians. Once you start taking in those drunkards, there soon won’t be any house. Away! Away with you! There’s no room for you here!”
– Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, – то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что Бог один знает. Вот что!	“Have mercy, granny! Can it be that Christian souls must perish for no reason at all? Put us up wherever you like. And if we somehow do something or other—let our arms wither, and whatever else God only knows. There!”
Старуха, казалось, немного смягчилась.	The old woman seemed to soften a little.
– Хорошо, – сказала она, как бы размышляя, – я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.	“Very well,” she said, as if considering, “I’ll let you in. Only I’ll make you all sleep in different places, for my heart won’t be at peace if you lie together.”
– На то твоя воля; не будем прекословить, – отвечали бурсаки.	“That’s as you will, we won’t object,” replied the students.
Ворота заскрипели, и они вошли во двор.	The gates creaked and they went into the yard.
– А что, бабуся, – сказал философ, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колёсами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.	“Well, granny,” said the philosopher, following the old woman, “and what if, as they say … by God, it’s as if wheels are turning in my stomach. We haven’t had a sliver in our mouths since morning.”
– Вишь, чего захотел! – сказала старуха. – Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.	“See what he’s after!” the old woman said. “I’ve got nothing, nothing like that, and I didn’t start the stove all day.”
– А мы бы уже за все это, – продолжал философ, – расплатились бы завтра как следует – чистоганом. Да, – продолжал он тихо, – черта с два получишь ты что-нибудь!	“And tomorrow,” the philosopher went on, “we’ll pay for it all, well and good, in cash. Yes,” he went on softly, “the devil of a cent you’ll get!”
– Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принёс каких нежных паничей!	“Go on, go on! and be content with what you’ve got. Such tender young sirs the devil’s brought us!”
Философ Хома пришёл в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своём карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, – то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.	The philosopher Khoma became utterly despondent at these words. But suddenly his nose caught the scent of dried fish. He glanced at the trousers of the theologian walking beside him and saw an enormous fish tail sticking out of his pocket: the theologian had already managed to snatch a whole carp off a wagon. And since he had done it not for any profit but simply from habit, and, having forgotten his carp completely, was looking around for something else to filch, not intending to overlook even a broken wheel, the philosopher Khoma put his hand into his pocket as if it were his very own and pulled out the carp.
Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.	The old woman got the students installed: the rhetorician was put in the cottage, the theologian was shut up in an empty closet, the philosopher was assigned to the sheep pen, also empty.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.	The philosopher, left alone, ate the carp in one minute, examined the wattled sides of the pen, shoved his foot into the curious snout that a pig had poked through from the next pen, and rolled over on his other side in order to fall into a dead sleep. Suddenly the low door opened and the old woman, stooping down, came into the pen.
– А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ.	“Well, granny, what do you want?” said the philosopher.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.	But the old woman came toward him with outspread arms.
«Эге-ге! – подумал философ. – Только нет, голубушка! устарела». Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему.	“Oh-ho!” thought the philosopher. “Only no, dearie, you’re obsolete!” He moved slightly further off, but again the old woman unceremoniously came toward him.
– Слушай, бабуся! – сказал философ, – теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.	“Listen, granny,” said the philosopher, “it’s a fast period,5 and I’m the sort of man who won’t break his fast even for a thousand gold roubles.”
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.	But the old woman kept spreading her arms and grasping for him without saying a word.
Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза её сверкнули каким-то необыкновенным блеском.	The philosopher became frightened, especially when he noticed that her eyes flashed with some extraordinary light.
– Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с Богом! – закричал он.	“Granny! what is it? Go, go with God!” he cried.
Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками.	But the old woman did not say a word and kept grabbing for him with her arms.
Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.	He jumped to his feet, intending to flee, but the old woman stood in the doorway, fixing her flashing eyes on him, and again began to come toward him.
Философ хотел оттолкнуть её руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понёс её на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся чёрный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Эге, да это ведьма».	The philosopher wanted to push her away with his hands, but noticed to his astonishment that his arms would not rise, nor would his legs move; with horror he discovered that the sound of his voice would not even come from his mouth: the words stirred soundlessly on his lips. He heard only how his own heart was beating; he saw how the old woman came up to him, folded his arms, bent his neck, jumped with catlike quickness onto his back, struck him on the side with a broom, and he, leaping like a saddle horse, carried her on his back. All this happened so quickly that the philosopher barely managed to recover his senses and seize both his knees with his hands in an effort to stop his legs; but, to his great amazement, they kept moving against his will and performed leaps quicker than a Circassian racer. When they passed the farmstead, and a smooth hollow opened out before them, and the coal-black forest spread out to one side, only then did he say to himself: “Oh-oh, this is a witch!”
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-тёплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что сверх её находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему – и вот её лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, – и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси её, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеётся в воде…	A reverse crescent moon shone in the sky. The timid midnight radiance lay lightly as a transparent blanket and steamed over the earth. Forest, meadows, sky, valleys—all seemed to be sleeping with open eyes. Not a flutter of wind anywhere. There was something damply warm in the night’s freshness. The shadows of trees and bushes, like comets, fell in sharp wedges over the sloping plain. Such was the night when the philosopher Khoma Brut galloped with an incomprehensible rider on his back. He felt some languid, unpleasant, and at the same time sweet feeling coming into his heart. He lowered his head and saw that the grass, which was almost under his feet, seemed to be growing deep and distant and that over it was water as transparent as a mountain spring, and the grass seemed to be at the deep bottom of some bright, transparent sea; at least he clearly saw his own reflection in it, together with the old woman sitting on his back. He saw some sun shining there instead of the moon; he heard bluebells tinkle, bending their heads. He saw a water nymph swim from behind the sedge; her back and leg flashed, round, lithe, made all of a shining and quivering. She turned toward him, and her face, with its light, sharp, shining eyes, with its soul-invading song, now approached him, was already at the surface, then, shaking with sparkling laughter, withdrew—and then she turned over on her back, and the sun shone through her nebulous breasts, matte as unglazed porcelain, at the edges of their white, tenderly elastic roundness. Water covered them in tiny bubbles like beads. She trembles all over and laughs in the water …
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьётся, и подступает, и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…	Is he seeing it, or is he not? Is he awake or asleep? But what now? Wind or music: ringing, ringing, and whirling, and approaching, and piercing the soul with some unbearable trill …
«Что это?» – думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможённый, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятия против духов – и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе.	“What is it?” thought the philosopher Khoma Brut, looking down, as he raced on at top speed. Sweat streamed from him. He felt a demonically sweet feeling, he felt some piercing, some languidly terrible pleasure. It often seemed to him as if his heart were no longer there at all, and in fear he would clutch at it with his hand. Exhausted, bewildered, he began to recall all the prayers he ever knew. He ran through all the exorcisms against spirits—and suddenly felt some relief; he felt his step beginning to become lazier, the witch held somehow more weakly to his back. Thick grass touched him, and he no longer saw anything extraordinary in it. The bright crescent shone in the sky.
«Хорошо же!» – подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? «Ох, не могу больше!» – произнесла она в изнеможении и упала на землю.	“All right, then!” thought the philosopher Khoma, and he began saying exorcisms almost aloud. Finally, quick as lightning, he jumped from under the old woman and in his turn leaped on her back. With her small, quick step the old woman ran so fast that the rider could hardly catch his breath. The earth just flashed beneath him. Everything was clear in the moonlight, though the moon was not full. The valleys were smooth, but owing to the speed everything flashed vaguely and confusedly in his eyes. He snatched up a billet lying in the road and started beating the old woman as hard as he could with it. She let out wild screams; first they were angry and threatening, then they turned weaker, more pleasant, pure, and then soft, barely ringing, like fine silver bells, penetrating his soul. A thought flashed inadvertently in his head: Is this really an old woman? “Oh, I can’t take any more!” she said in exhaustion and fell to the ground.
Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с растрёпанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.	He got to his feet and looked into her eyes: dawn was breaking and the golden domes of the Kievan churches shone in the distance. Before him lay a beauty with a disheveled, luxurious braid and long, pointy eyelashes. Insensibly, she spread her bare white arms and moaned, looking up with tear-filled eyes.
Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком непонятном происшествии.	Khoma trembled like a leaf on a tree: pity and some strange excitement and timidity, incomprehensible to himself, came over him; he broke into a headlong run. His heart beat uneasily on the way, and he was quite unable to explain to himself this strange new feeling that had come over him. He no longer wanted to go around to the farmsteads and hastened back to Kiev, pondering this incomprehensible incident as he went.
Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам, или на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хуторам малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в шляпу, не заплатив гроша денег. Большая разъехавшаяся хата, в которой помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во всех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал ни куска сала или, по крайней мере, старого книша💬, что, по обыкновению, запрятываемо было бурсаками.	There were almost no students in the city: they had all gone to the farmsteads, either on conditions, or simply without any conditions, because on Little Russian farmsteads one can eat dumplings, cheese, sour cream, fritters as big as a hat, without paying a penny. The big, sprawling house where the boarders lodged was decidedly empty, and thoroughly as the philosopher searched in all the corners, even feeling in all the holes and crannies under the roof, nowhere did he find a piece of bacon or at least an old knish—things usually stashed away by the boarders.
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошёл, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в жёлтом очипке💬, продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, – и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишнёвого садика. Того же самого вечера видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед ним стояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами и вовсе уже не думал о своём необыкновенном происшествии.	However, the philosopher soon found a solution to his troubles: he strolled, whistling, through the marketplace three times or so, exchanged winks at the very end with some young widow in a yellow cap who sold ribbons, lead shot, and wheels—and that same day was fed wheat dumplings, chicken … in a word, there was no counting what lay before him on the table, set in a small clay house amid cherry trees. That same evening the philosopher was seen in the tavern: he was lying on a bench smoking his pipe, as was his custom, and in front of everybody tossed a gold piece to the Jew tavern keeper. Before him stood a mug. He looked at people coming and going with coolly contented eyes and no longer gave any thought to his extraordinary incident.
Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трёх дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.	Meanwhile, the rumor spread everywhere that the daughter of one of the richest Cossack chiefs, whose farmstead was some thirty-five miles from Kiev, had come home from a walk one day all beaten up, had barely managed to reach her father’s house, was now lying near death, and before her dying hour had expressed the wish that the prayers at her deathbed and for three days after her death be read by one of the Kievan seminarians: Khoma Brut. The philosopher learned it from the rector himself, who summoned him specially to his room and announced that he must hasten on his way without delay, that the eminent chief had specially sent people and a cart for him.
Философ вздрогнул по какому-то безотчётному чувству, которого он сам не мог растолковать себе. Тёмное предчувствие говорило ему, что ждёт его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.	The philosopher gave a start from some unaccountable feeling which he could not explain to himself. A dark foreboding told him that something bad lay in store for him. Not knowing why himself, he announced directly that he would not go.
– Послушай, domineлат..">💬 Хома! – сказал ректор он в некоторых случаях объяснялся очень вежливо с своими подчинёнными, – тебя никакой черт и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь. Я тебе скажу только то, что если ты ещё будешь показывать свою рысь да мудрствовать, то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не нужно будет ходить.	“Listen, domine Khoma!”6 said the rector on certain occasions he spoke very courteously with his subordinates, “the devil if anyone’s asking you whether you want to go or not. I’m telling you only this, that if you keep standing on your mettle and being clever, I’ll order you whipped with young birch rods on the back and other parts—so well that you won’t need to go to the steam-baths.”
Философ, почёсывая слегка за ухом, вышел, не говоря ни слова, располагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги. В раздумье сходил он с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный тополями, и на минуту остановился, услышавши довольно явственно голос ректора, дававшего приказания своему ключнику и ещё кому-то, вероятно, одному из посланных за ним от сотника.	The philosopher, scratching lightly behind his ear, walked out without saying a word, intending to trust to his legs at the first opportunity. Deep in thought, he was going down the steep steps to the poplar-ringed courtyard when he stopped for a minute, hearing quite clearly the voice of the rector giving orders to his housekeeper and someone else, probably one of those the chief had sent to fetch him.
– Благодари пана за крупу и яйца, – говорил ректор, – и скажи, что как только будут готовы те книги, о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерёт.	“Thank your master for the grain and eggs,” the rector was saying, “and tell him that as soon as the books he wrote about are ready, I’ll send them at once. I’ve already given them to the scribe for copying. And don’t forget, dear heart, to tell the master that I know there are good fish to be had on his farmstead, especially sturgeon, which he can send whenever there’s a chance: at the markets here it’s expensive and no good. And you, Yavtukh, give the lads a glass of vodka. And tie up the philosopher, otherwise he’ll take off.”
«Вишь, чертов сын! – подумал про себя философ, – пронюхал, длинноногий вьюн!»	“Why, that devil’s son!” the philosopher thought to himself, “he’s got wind of it, the long-legged slicker!”
Он сошёл вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный овин на колёсах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, в которой обжигают кирпичи. Это был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, где только слышит их нос ярмарку. Его ожидало человек шесть здоровых и крепких козаков, уже несколько пожилых. Свитки из тонкого сукна с кистями показывали, что они принадлежали довольно значительному и богатому владельцу. Небольшие рубцы говорили, что они бывали когда-то на войне не без славы.	He went down the steps and saw a kibitka, which at first he took for a granary on wheels. Indeed, it was as deep as a brick kiln. This was an ordinary Krakow vehicle such as Jews hire, fifty of them squeezing in along with their goods, to carry them to every town where their noses smell a fair. He was awaited by some six stalwart and sturdy Cossacks, no longer young men. Jackets of fine flannel with fringe showed that they belonged to a considerable and wealthy owner. Small scars bespoke their having once been to war, not without glory.
«Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!» – подумал про себя философ и, обратившись к козакам, произнёс громко:	“No help for it! What will be, will be!” the philosopher thought to himself and, addressing the Cossacks, said loudly:
– Здравствуйте, братья-товарищи!	“Greetings, friends and comrades!”
– Будь здоров, пан философ! – отвечали некоторые из козаков.	“Greetings to you, master philosopher!” some of the Cossacks replied.
– Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! – продолжал он, влезая. – Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать можно.	“So I’m supposed to get in there with you? A fine wagon!” he went on, climbing in. “Just hire some musicians and you could dance in it!”
– Да, соразмерный экипаж! – сказал один из козаков, садясь на облучок сам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую он успел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли в углубление и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною в городе.	“Yes, a commensurate vehicle!” said one of the Cossacks, getting up on the box along with the coachman, who had a rag wrapped around his head instead of his hat, which he had already left in the tavern. The other five, together with the philosopher, climbed deep inside and settled on sacks filled with various purchases made in town.
– Любопытно бы знать, – сказал философ, – если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром – положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней?	“I’d be curious to know,” said the philosopher, “if this wagon were to be loaded, for example, with certain goods—salt, say, or iron wedges—how many horses would it need?”
– Да, – сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, – достаточное бы число потребовалось коней.	“Yes,” the Cossack on the box said after some silence, “it would need a sufficient number of horses.”
После такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправе молчать во всю дорогу.	After which satisfactory answer, the Cossack considered he had the right to keep silent the rest of the way.
Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в доме? Он обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому что в ответ на это молчали и курили люльки, лёжа на мешках. Один только из них обратился к сидевшему на козлах вознице с коротеньким приказанием: «Смотри, Оверко, ты старый разиня; как будешь подъезжать к шинку, что на Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбудить меня и других молодцов, если кому случится заснуть». После этого он заснул довольно громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потому что едва только приближилась исполинская брика к шинку на Чухрайловской дороге, как все в один голос закричали: «Стой!» Притом лошади Оверка были так уже приучены, что останавливались сами перед каждым шинком. Несмотря на жаркий июльский день, все вышли из брики, отправились в низенькую запачканную комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своих старых знакомых. Жид принёс под полою несколько колбас из свинины и, положивши на стол, тотчас отворотился от этого запрещённого талмудом плода. Все уселись вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей. Философ Хома должен был участвовать в общей пирушке. И так как малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать, то скоро вся изба наполнилась лобызаниями: «А ну, Спирид, почеломкаемся!» – «Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!»	The philosopher had a great desire to find out in more detail who this chief was, what sort of character he had, what this rumor was about his daughter, who had come home in such an extraordinary fashion and was now dying, and whose story was now connected with his own, how it was with them and what went on in the house? He addressed them with questions; but the Cossacks must also have been philosophers, because they said nothing in reply, lay on the sacks and smoked their pipes. Only one of them addressed the coachman sitting on the box with a brief order: “Keep an eye out, Overko, you old gawk. When you get near the tavern, the one on the Chukhrailovsky road, don’t forget to stop, and wake me and the other lads up if we happen to fall asleep.” After that he fell rather loudly asleep. However, these admonitions were quite superfluous, because as soon as the gigantic wagon approached the tavern on the Chukhrailovsky road, everybody shouted with one voice: “Stop!” Besides, Overko’s horses were already so used to it that they themselves stopped in front of every tavern. Despite the hot July day, everybody got out of the wagon and went into the low, dingy room where the Jew tavern keeper rushed with signs of joy to welcome his old acquaintances. Under his coat skirts the Jew brought several pork sausages and, having placed them on the table, immediately turned away from this Talmud-forbidden fruit. They all settled around the table. A clay mug appeared in front of each guest. The philosopher Khoma had to take part in the general feasting. And since people in Little Russia, once they get a bit merry, are sure to start kissing each other or weeping, the whole place was soon filled with kissing: “Well, now, Spirid, give us a smack!” “Come here, Dorosh, till I embrace you!”
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и беспрестанно утешал его, говоря: «Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут… уж бог знает как и что такое». Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:	One Cossack who was a bit older than the others, with a gray mustache, rested his cheek on his hand and began sobbing his heart out over his having no father or mother and being left all alone in the world. Another was a great reasoner and kept comforting him, saying: “Don’t cry, by God, don’t cry! What’s this now … God, He knows how and what it is.” The one named Dorosh became extremely inquisitive and, addressing himself to the philosopher Khoma, kept asking him:
– Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?	“I’d like to know what they teach you at the seminary—the same as what the deacon reads in church, or something else?”
– Не спрашивай! – говорил протяжно резонер, – пусть его там будет, как было. Бог уж знает, как нужно; Бог все знает.	“Don’t ask!” drawled the reasoner. “Let it all be as it has been. God, He knows how it should be; God knows everything.”
– Нет, я хочу знать, – говорил Дорош, – что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка.	“No,” Dorosh went on, “I want to know what’s written in those books. Maybe something completely different from the deacon’s.”
– О, боже мой, боже мой! – говорил этот почтенный наставник. – И на что такое говорить? Так уж воля Божия положила. Уже что Бог дал, того не можно переменить.	“Oh, my God, my God!” the esteemed mentor said to that. “What on earth are you talking about? God’s will decided it so. It’s all as God gave it, they can’t go changing it.”
– Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей-богу, пойду! Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!	“I want to know all what’s written there. I’ll go to the seminary, by God, I will! What do you think, that I can’t learn? I’ll learn all of it, all of it!”
– О, боже ж мой, боже мой!.. – говорил утешитель и спустил свою голову на стол, потому что совершенно был не в силах держать её долее на плечах.	“Oh, my God, my goddy God!…” the comforter said and lowered his head to the table, because he was quite unable to hold it up on his shoulders any longer.
Прочие козаки толковали о панах и о том, отчего на небе светит месяц.	The other Cossacks talked about landowners and why the moon shines in the sky.
Философ Хома, увидя такое расположение голов, решился воспользоваться и улизнуть. Он сначала обратился к седовласому козаку, грустившему об отце и матери:	The philosopher Khoma, seeing such a disposition of minds, decided to take advantage of it and slip away. First he addressed the gray-haired Cossack who was grieving over his father and mother:
– Что ж ты, дядько, расплакался, – сказал он, – я сам сирота! Отпустите меня, ребята, на волю! На что я вам!	“What’s there to cry about, uncle,” he said, “I’m an orphan myself! Let me go free, lads! What do you need me for?”
– Пустим его на волю! – отозвались некоторые. – Ведь он сирота. Пусть себе идёт, куда хочет.	“Let’s set him free!” some replied. “He’s an orphan. Let him go where he likes.”
– О, боже ж мой, боже мой! – произнёс утешитель, подняв свою голову. – Отпустите его! Пусть идёт себе!	“Oh, my God, my goddy God!” the comforter said, raising his head. “Free him! Let him go!”
И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, который показал своё любопытство, остановил их, сказавши:	And the Cossacks were going to take him to the open fields themselves, but the one who showed his curiosity stopped them, saying:
– Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурсу…	“Hands off! I want to talk to him about the seminary. I’m going to the seminary myself …”
Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда философ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто деревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество, что вряд ли бы он отыскал настоящую.	Anyhow, this escape could hardly have been accomplished, because when the philosopher decided to get up from the table, his legs turned as if to wood, and he began to see so many doors in the room that it was unlikely he could have found the real one.
Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться далее в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей и напевая песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколесивши большую половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученной наизусть, они наконец спустились с крутой горы в долину, и философ заметил по сторонам тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьями и выказывавшимися из-за них крышами. Это было большое селение, принадлежавшее сотнику. Уже было далеко за полночь; небеса были тёмны, и маленькие звёздочки мелькали кое-где. Ни в одной хате не видно было огня. Они взъехали, в сопровождении собачьего лая, на двор. С обеих сторон были заметны крытые соломою сараи и домики. Один из них, находившийся как раз посередине против ворот, был более других и служил, как казалось, пребыванием сотника. Брика остановилась перед небольшим подобием сарая, и путешественники наши отправились спать. Философ хотел, однако же, несколько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни пялил свои глаза, ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома представлялся ему медведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и пошёл спать.	Only in the evening did this company all remember that they had to be on their way. Scrambling into the wagon, they drove off, urging their horses on and singing a song, the words and meaning of which could hardly be made out. After spending the better half of the night rambling about, constantly losing the way, which they knew by heart, they finally descended a steep hill into a valley, and the philosopher noticed a palisade or wattle fence stretching along the sides, low trees and roofs peeking from behind them. This was the big settlement belonging to the chief. It was long past midnight; the sky was dark and small stars flashed here and there. There was no light in any of the huts. Accompanied by the barking of a dog, they drove into the yard. On both sides thatch-roofed sheds and cottages could be seen. One of them, in the middle, directly facing the gates, was bigger than the rest and seemed to be the owner’s dwelling. The wagon stopped before something like a small shed, and our travelers went to sleep. The philosopher, however, wanted to look the master’s mansion over a little; but however wide he opened his eyes, he could see nothing clearly: instead of the house, he saw a bear; the chimney turned into a rector. The philosopher waved his hand and went to sleep.
Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерла панночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперёд. Старухи некоторые плакали. Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы могла что-нибудь увидеть.	When the philosopher woke up, the whole house was astir: during the night the master’s daughter had died. Servants ran to and fro in a flurry. Some old woman cried. A crowd of the curious looked through the fence into the master’s yard, as if there was anything to be seen there.
Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог разглядеть ночью. Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху глаз, был весь измалёван голубыми и жёлтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утверждён на дубовых столбиках, до половины круглых и снизу шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы на таких же столбиках, инде💬 витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к самым воротам, стояли треугольниками два погреба, один напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена низенькою дверью и размалёвана разными изображениями. На одной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: «Все выпью». На другой фляжка, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: «Вино – козацкая потеха». Из чердака одного из сараев выглядывал сквозь огромное слуховое окно барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки. Все показывало, что хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашали пиршественные клики. За воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады; и сквозь верхушки дерев видны были одни только тёмные шляпки труб скрывавшихся в зелёной гуще хат. Все селение помещалось на широком и ровном уступе горы. С северной стороны все заслоняла крутая гора и подошвою своею оканчивалась у самого двора. При взгляде на неё снизу она казалась ещё круче, и на высокой верхушке её торчали кое-где неправильные стебли тощего бурьяна и чернели на светлом небе. Обнажённый глинистый вид её навевал какое-то уныние. Она была вся изрыта дождевыми промоинами и проточинами. На крутом косогоре её в двух местах торчали две хаты; над одною из них раскидывала ветви широкая яблоня, подпёртая у корня небольшими кольями с насыпною землёй. Яблоки, сбиваемые ветром, скатывались в самый панский двор. С вершины вилась по всей горе дорога и, опустившись, шла мимо двора в селенье. Когда философ измерил страшную круть её и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана были слишком умные лошади, или у козаков слишком крепкие головы, когда и в хмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с неизмеримой брикою и багажом. Философ стоял на высшем в дворе месте, и когда оборотился и глянул в противоположную сторону, ему представился совершенно другой вид. Селение вместе с отлогостью скатывалось на равнину. Необозримые луга открывались на далёкое пространство; яркая зелень их темнела по мере отдаления, и целые ряды селений синели вдали, хотя расстояние их было более нежели на двадцать верст. С правой стороны этих лугов тянулись горы, и чуть заметною вдали полосою горел и темнел Днепр.	The philosopher began leisurely to examine the places he had been unable to make out at night. The master’s house was a small, low building such as was commonly built in Little Russia in the old days. It had a thatched roof. The sharp and high little pediment, with a small window resembling an upturned eye, was painted all over with blue and yellow flowers and red crescents. It was held up by oak posts, the upper half rounded and the lower hexagonal, with fancy turning at the tops. Under this pediment was a small porch with benches on both sides. At the ends of the house were shed roofs on the same sort of posts, some of them twisted. A tall pear tree with a pyramidal top and trembling leaves greened in front of the house. Several barns stood in two rows in the yard, forming a sort of wide street leading to the house. Beyond the barns, toward the gates, the triangles of two cellars stood facing each other, also roofed with thatch. The triangular wall of each was furnished with a door and painted over with various images. On one of them a Cossack was portrayed sitting on a barrel, holding a mug over his head with the inscription: “I’ll Drink It All.” On the other, a flask, bottles, and around them, for the beauty of it, an upside-down horse, a pipe, tambourines, and the inscription: “Drink—the Cossack’s Delight.” From the loft of one of the barns, through an enormous dormer window, peeked a drum and some brass trumpets. By the gates stood two cannon. Everything showed that the master of the house liked to make merry and that the yard often resounded with the noise of feasting. Outside the gates were two windmills. Behind the house ran the gardens; and through the treetops one could see only the dark caps of chimneys hiding in the green mass of cottages. The entire settlement was situated on a wide and level mountain ledge. To the north everything was screened off by a steep mountain, the foot of which came right down to the yard. Looked at from below, it seemed steeper still, and on its high top the irregular stems of skimpy weeds stuck out here and there, black against the bright sky. Its bare and clayey appearance evoked a certain despondency. It was all furrowed with gullies and grooves left by rain. In two places, cottages were stuck to its steep slope; over one of them an apple tree, propped by small stakes and a mound of dirt at its roots, spread its branches broadly. Windfallen apples rolled right down into the master’s yard. From the top a road wound down all over the mountain and in its descent went past the yard into the settlement. When the philosopher measured its terrible steepness and remembered the previous day’s journey, he decided that either the master’s horses were very smart or the Cossacks’ heads were very strong to have managed, even in drunken fumes, not to tumble down head first along with the boundless wagon and the baggage. The philosopher stood on the highest point of the yard, and when he turned and looked in the opposite direction, he was presented with a totally different sight. The settlement, together with the slope, rolled down onto a plain. Vast meadows opened out beyond the reach of sight; their bright greenery became darker in the distance, and whole rows of villages blued far off, though they were more than a dozen miles away. To the right of these meadows, mountains stretched and the distant, barely noticeable strip of the Dnieper burned and darkled.
– Эх, славное место! – сказал философ. – Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенётами или с ружьём за стрепетами и крольшнепами! Впрочем, я думаю, и дроф немало в этих лугах. Фруктов же можно насушить и продать в город множество или, ещё лучше, выкурить из них водку; потому что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится. Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда.	“Ah, a fine spot!” said the philosopher. “To live here, to fish in the Dnieper and the ponds, to take a net or a gun and go hunting for snipe and curlew! Though I suppose there’s also no lack of bustards in these meadows. Quantities of fruit can be dried and sold in town or, even better, distilled into vodka—because no liquor can touch vodka made from fruit. And it also wouldn’t hurt to consider how to slip away from here.”
Он приметил за плетнём маленькую дорожку, совершенно закрытую разросшимся бурьяном. Он поставил машинально на неё ногу, думая наперёд только прогуляться, а потом тихомолком, промеж хат, да и махнуть в поле, как внезапно почувствовал на своём плече довольно крепкую руку.	He noticed a small path beyond the wattle fence, completely overgrown with weeds. He mechanically stepped onto it, thinking at first only of taking a stroll, and then of quietly blowing out between the cottages into the meadows, when he felt a rather strong hand on his shoulder.
Позади его стоял тот самый старый козак, который вчера так горько соболезновал в смерти отца и матери и о своём одиночестве.	Behind him stood the same old Cossack who had grieved so bitterly yesterday over the death of his mother and father and his own loneliness.
– Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора! – говорил он. – Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать; да и дороги для пешехода плохи. А ступай лучше к пану: он ожидает тебя давно в светлице.	“You oughtn’t to be thinking, master philosopher, about skipping from the farmstead!” he said. “It’s not set up here so as you can run away; and the roads are bad for walking. Better go to the master: he’s been waiting for you a long time in his room.”
– Пойдём! Что ж… Я с удовольствием, – сказал философ и отправился вслед за козаком.	“Let’s go! Why not?… It’s my pleasure,” said the philosopher, and he followed after the Cossack.
Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом в светлице, подпёрши обеими руками голову. Ему было около пятидесяти лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг, в одну минуту, и вся прежняя весёлость и шумная жизнь исчезла навеки. Когда взошёл Хома вместе с старым козаком, он отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.	The chief, an elderly man with a gray mustache and an expression of gloomy sorrow, was sitting at a table in his room, his head propped in both hands. He was about fifty years old; but the deep despondency on his face and a sort of wasted pallor showed that his soul had been crushed and destroyed all of a sudden, in a single moment, and all the old gaiety and noisy life had disappeared forever. When Khoma came in together with the old Cossack, he took away one of his hands and nodded slightly to their low bow.
Хома и козак почтительно остановились у дверей.	Khoma and the Cossack stopped respectfully by the door.
– Кто ты, и откудова, и какого звания, добрый человек? – сказал сотник ни ласково, ни сурово.	“Who are you, and where from, and of what estate, good man?” the chief said, neither kindly nor sternly.
– Из бурсаков, философ Хома Брут.	“I’m the philosopher Khoma Brut, a student.”
– А кто был твой отец?	“And who was your father?”
– Не знаю, вельможный пан.	“I don’t know, noble sir.”
– А мать твоя?	“And your mother?”
– И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать; но кто она, и откуда, и когда жила – ей-богу, добродию, не знаю.	“I don’t know my mother, either. Reasonably considering, of course, there was a mother; but who she was, and where from, and when she lived—by God, your honor, I don’t know.”
Сотник помолчал и, казалось, минуту оставался в задумчивости.	The chief paused and seemed to sit pondering for a moment.
– Как же ты познакомился с моею дочкою?	“And how did you become acquainted with my daughter?”
– Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Ещё никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.	“I didn’t become acquainted, noble sir, by God, I didn’t. I’ve never had any dealings with young ladies in all my born days. Deuce take them, not to say something improper.”
– Отчего же она не другому кому, а тебе именно назначила читать?	“Then why was it none other than you, precisely, that she appointed to read?”
Философ пожал плечами:	The philosopher shrugged his shoulders:
– Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберёт; и пословица говорит: «Скачи, враже, як пан каже!»	“God knows how to explain that. It’s a known fact that masters sometimes want something that even the most literate man can’t figure out. And as the saying goes: ‘ ‘Hop faster, mind the master!’ ”
– Да не врёшь ли ты, пан философ?	“And you wouldn’t happen to be lying, mister philosopher?”
– Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.	“May lightning strike me right here if I’m lying.”
– Если бы только минуточкой долее прожила ты, – грустно сказал сотник, – то, верно бы, я узнал все. «Никому не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…» А что такое знает, я уже не услышал. Она, голубонька, только и могла сказать, и умерла. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.	“If you’d lived only one little minute longer,” the chief said sadly, “I’d surely have learned everything. ‘ ‘Don’t let anybody read over me, daddy, but send to the Kiev seminary at once and bring the student Khoma Brut. Let him pray three nights for my sinful soul. He knows …’ But what he knows, I didn’t hear. She, dear soul, could only say that, and then she died. Surely, good man, you must be known for your holy life and God-pleasing deeds, and maybe she heard about you.”
– Кто? я? – сказал бурсак, отступивши от изумления. – Я святой жизни? – произнёс он, посмотрев прямо в глаза сотнику. – Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга.	“Who, me?” the student said, stepping back in amazement. “Me, a holy life?” he said, looking the chief straight in the eye. “God help you, sir! Indecent though it is to say, I went calling on the baker’s wife on Holy Thursday itself.”
– Ну… верно, уже недаром так назначено. Ты должен с сего же дня начать своё дело.	“Well … surely you were appointed for some reason. You’ll have to start the business this same day.”
– Я бы сказал на это вашей милости… оно, конечно, всякий человек, вразумлённый Святому писанию, может по соразмерности… только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мере, дьяка. Они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я – черт знает что. Никакого виду с меня нет.	“To that, your honor, I’d reply … of course, anybody versed in Holy Scripture could commensurably … only here it would call for a deacon, or at least a subdeacon. They’re smart folk and know how it’s done, while I … And I haven’t got the voice for it, and myself I’m—devil knows what. Nothing to look at.”
– Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалея. И когда ты с сего дня три ночи совершишь, как следует, над нею молитвы, то я награжу тебя; а не то – и самому черту не советую рассердить меня.	“That’s all very well, only I’ll do everything my little dove told me to do, I won’t leave anything out. And once you’ve prayed over her properly for three nights, starting today, I’ll reward you. Otherwise—I wouldn’t advise even the devil himself to make me angry.”
Последние слова произнесены были сотником так крепко, что философ понял вполне их значение.	The chief uttered these last words with such force that the philosopher fully understood their meaning.
– Ступай за мною! – сказал сотник.	“Follow me!” said the chief.
Они вышли в сени. Сотник отворил дверь в другую светлицу, бывшую насупротив первой. Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и с каким-то безотчётным страхом переступил через порог. Весь пол был устлан красной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет. Лицо умершей было заслонено от него неутешным отцом, который сидел перед нею, обращенный спиною к дверям. Философа поразили слова, которые он услышал:	They stepped out to the front hall. The chief opened the door to another room opposite the first. The philosopher stopped in the hall for a moment to blow his nose and then with some unaccountable fear crossed the threshold. The whole floor was covered with red cotton cloth. In the corner, under the icons, on a high table, lay the body of the dead girl, on a cover of blue velvet adorned with gold fringe and tassels. Tall wax candles twined with guelder rose stood at her head and feet, shedding their dim light, lost in the brightness of day. The face of the dead girl was screened from him by the disconsolate father, who sat before her, his back to the door. The philosopher was struck by the words he heard:
– Я не о том жалею, моя наимилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти. И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь Богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он ещё на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным. Но горе мне, моя полевая нагидочка💬, моя перепеличка, моя ясочка, что проживу я остальной век свой без потехи, утирая полою дробные слезы, текущие из старых очей моих, тогда как враг мой будет веселиться и втайне посмеиваться над хилым старцем…	“I’m not sorry, my darling daughter, that you, to my sorrow and grief, have left the earth in the flower of your youth, without living out your allotted term. I’m sorry, my little dove, that I do not know who it was, what wicked enemy of mine, that caused your death. And if I knew of anyone who might only think of insulting you or just of saying something unpleasant about you, I swear to God he would never see his children again, if he happened to be as old as I am, or his father and mother, if he was still a young man; and his body would be thrown to the birds and beasts of the steppe. But woe is me, my wild marigold, my little quail, my bright star, that I must live out the rest of my life with no delight, wiping the tears with my coattails as they flow from my aged eyes, while my enemy rejoices and laughs secretly at the feeble old man …”
Он остановился, и причиною этого была разрывающая горесть, разрешившаяся целым потопом слез.	He stopped, and the reason for it was the rending grief that resolved itself in a whole flood of tears.
Философ был тронут такою безутешной печалью. Он закашлял и издал глухое крехтание, желая очистить им немного свой голос.	The philosopher was moved by such inconsolable sorrow. He coughed and gave a muffled grunt, wishing thereby to clear his voice a little.
Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги.	The chief turned and pointed to the place at the dead girl’s head, before a small lectern on which some books lay.
«Три ночи как-нибудь отработаю, – подумал философ, – зато пан набьёт мне оба кармана чистыми червонцами».	“I can do the three nights’ work somehow,” thought the philosopher, “and the master will fill both my pockets with gold coins for it.”
Он приблизился и, ещё раз откашлявшись, принялся читать, не обращая никакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и…	He approached and, clearing his throat once more, began to read, paying no attention to anything around him and not daring to look into the dead girl’s face. A deep silence settled in. He noticed that the chief had left. Slowly he turned his head to look at the dead girl, and …
Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда ещё черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетённом народе. Рубины уст её, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице её.	A shudder ran through his veins: before him lay a beauty such as there had never been on earth. It seemed that facial features had never before been assembled into such sharp yet harmonious beauty. She lay as if alive. Her brow, beautiful, tender, like snow, like silver, seemed thoughtful; her eyebrows—night amid a sunny day, thin, regular—rose proudly over her closed eyes, and her eyelashes, falling pointy on her cheeks, burned with the heat of hidden desires; her mouth—rubies about to smile … Yet in them, in these same features, he saw something terribly piercing. He felt his soul begin to ache somehow painfully, as if, in the whirl of merriment and giddiness of a crowd, someone suddenly struck up a song about oppressed people. The rubies of her mouth seemed to make the blood scald his heart. Suddenly something terribly familiar showed in her face.
– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом, отвёл глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы.	“The witch!” he cried out in a voice not his own, looked away, turned pale, and began reading his prayers.
Это была та самая ведьма, которую убил он.	It was the very witch he had killed.
Когда солнце стало садиться, мёртвую понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал чёрный траурный гроб и чувствовал на плече своём что-то холодное, как лёд. Сотник сам шёл впереди, неся рукою правую сторону тесного дома умершей. Церковь деревянная, почерневшая, убранная зелёным мохом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения. Свечи были зажжены почти перед каждым образом. Гроб поставили посередине, против самого алтаря. Старый сотник поцеловал ещё раз умершую, повергнулся ниц и вышел вместе с носильщиками вон, дав повеление хорошенько накормить философа и после ужина проводить его в церковь. Пришедши в кухню, все нёсшие гроб начали прикладывать руки к печке, что обыкновенно делают малороссияне, увидевши мертвеца.	When the sun began to set, the dead girl was taken to the church. The philosopher supported the black-draped coffin with one shoulder, and on that shoulder he felt something cold as ice. The chief himself walked in front, bearing the right side of the dead girl’s cramped house. The blackened wooden church, adorned with green moss and topped by three conical cupolas, stood desolate almost at the edge of the village. One could see it was long since any service had been celebrated in it. Candles burned before almost every icon. The coffin was placed in the middle, right in front of the altar. The old chief kissed the dead girl once more, made a prostration, and walked out together with the bearers, ordering the philosopher to be given a good meal and taken to the church after supper. Going into the kitchen, all those who had carried the coffin started touching the stove, something people in Little Russia have the custom of doing after they see a dead body.
Голод, который в это время начал чувствовать философ, заставил его на несколько минут позабыть вовсе об умершей. Скоро вся дворня мало-помалу начала сходиться в кухню. Кухня в сотниковом доме была что-то похожее на клуб, куда стекалось все, что ни обитало во дворе, считая в это число и собак, приходивших с машущими хвостами к самым дверям за костями и помоями. Куда бы кто ни был посылаем и по какой бы то ни было надобности, он всегда прежде заходил на кухню, чтобы отдохнуть хоть минуту на лавке и выкурить люльку. Все холостяки, жившие в доме, щеголявшие в козацких свитках, лежали здесь почти целый день на лавке, под лавкою, на печке – одним словом, где только можно было сыскать удобное место для лежанья. Притом всякий вечно позабывал в кухне или шапку, или кнут для чужих собак, или что-нибудь подобное. Но самое многочисленное собрание бывало во время ужина, когда приходил и табунщик, успевший загнать своих лошадей в загон, и погонщик, приводивший коров для дойки, и все те, которых в течение дня нельзя было увидеть. За ужином болтовня овладевала самыми неговорливыми языками. Тут обыкновенно говорилось обо всем: и о том, кто пошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто видел волка. Тут было множество бонмотистовот фр. bon mot – острота – остряк.">💬, в которых между малороссиянами нет недостатка.	The hunger that the philosopher began to feel just then made him forget all about the deceased for a few moments. Soon all the household servants began gradually to gather in the kitchen. The kitchen of the chief’s house was something like a club, to which everything that inhabited the yard flowed, including the dogs, who came right up to the door wagging their tails for bones and scraps. Wherever anyone might be sent, on whatever errand, he would always stop at the kitchen first, to rest on a bench for a moment and smoke a pipe. The bachelors who lived in the house and paraded around in Cossack blouses all lay about here for almost the whole day, on the benches, under the benches, on the stove—in short, wherever they could find a comfortable place to lie. Besides, everybody was forever forgetting something in the kitchen—a hat, a knout for stray dogs, or the like. But the most numerous gathering was at suppertime, when the horseherd came after rounding up all his horses, and the cowherd after bringing the cows home for milking, and all the rest who were not to be seen in the course of the day. During supper, loquacity would come to the most taciturn tongues. Here everything was usually talked about: someone who was having new trousers made for himself … and what was inside the earth … and someone who had seen a wolf … There were numerous bonmotists7 here, of whom there is no lack among the people of Little Russia.
Философ уселся вместе с другими в обширный кружок на вольном воздухе перед порогом кухни. Скоро баба в красном очипке высунулась из дверей, держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку, иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали двигаться немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился, многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться к умершей.	The philosopher sat down with the others in a wide circle under the open sky in front of the kitchen porch. Soon a woman in a red cap stuck herself out the door holding a hot pot of dumplings with both hands, and placed it in the midst of those ready to eat. Each of them took a wooden spoon from his pocket, or some, lacking a spoon, a splinter of wood. As soon as the mouths began to move a bit more slowly and the wolfish appetite of the whole gathering subsided a little, many began to talk. The talk naturally had to turn to the dead girl.
– Правда ли, – сказал один молодой овчар, который насадил на свою кожаную перевязь для люльки столько пуговиц и медных блях, что был похож на лавку мелкой торговки, – правда ли, что панночка, не тем будь помянута, зналась с нечистым?	“Is it true,” said one young shepherd, who had stuck so many buttons and brass badges on his leather pipe strap that he looked like a mercer’s shop, “is it true that the young miss, not to speak ill of her, kept company with the unclean one?”
– Кто? панночка? – сказал Дорош, уже знакомый прежде нашему философу. – Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!	“Who? The young miss?” said Dorosh, already known to our philosopher. “But she was a downright witch! I’ll swear she was a witch!”
– Полно, полно, Дорош! – сказал другой, который во время дороги изъявлял большую готовность утешать. – Это не наше дело; бог с ним. Нечего об этом толковать.	“Enough, enough, Dorosh!” said another, the one who had shown such readiness to give comfort during the trip. “God help them, it’s none of our business. No point in talking about it.”
Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он только что перед тем сходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно весёлый и говорил без умолку.	But Dorosh was not at all disposed to be silent. He had only just gone to the cellar with the steward on some necessary business and, after bending a couple of times to two or three barrels, had come out extremely cheerful and talking nonstop.
– Что ты хочешь? Чтобы я молчал? – сказал он. – Да она на мне самом ездила! Ей-богу, ездила!	“What do you want? For me to keep quiet?” he said. “But she rode on me, on me myself! By God, she did!”
– А что, дядько, – сказал молодой овчар с пуговицами, – можно ли узнать по каким-нибудь приметам ведьму?	“And what, uncle,” said the young shepherd with the buttons, “are there some tokens you can tell a witch by?”
– Нельзя, – отвечал Дорош. – Никак не узнаешь; хоть все псалтыри перечитай, то не узнаешь.	“No,” answered Dorosh. “There’s no way to tell. Read through all the psalters, you still won’t be able to tell.”
– Можно, можно, Дорош. Не говори этого, – произнёс прежний утешитель. – Уже Бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, говорят, что у ведьмы есть маленький хвостик.	“You can, too, Dorosh. Don’t say that,” said the same comforter. “Not for nothing did God give everybody a special trait. People who’ve got some learning say witches have little tails.”
– Когда стара баба, то и ведьма, – сказал хладнокровно седой козак.	“When a woman’s old, she’s a witch,” the gray-haired Cossack said coolly.
– О, уж хороши и вы! – подхватила баба, которая подливала в то время свежих галушек в очистившийся горшок, – настоящие толстые кабаны.	“Ah, you’re a good lot, too!” picked up the woman, who was just then pouring fresh dumplings into the emptied pot. “Real fat boars!”
Старый козак, которого имя было Явтух, а прозвание Ковтун, выразил на губах своих улыбку удовольствия, заметив, что слова его задели за живое старуху; а погонщик скотины пустил такой густой смех, как будто бы два быка, ставши один против другого, замычали разом.	The old Cossack, whose name was Yavtukh but who was nicknamed Kovtun, showed a smile of pleasure on his lips, seeing that his words had struck the old woman to the quick; and the cowherd let out such dense laughter as if two bulls, facing each other, had bellowed at once.
Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство философа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желая опять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такими словами:	The beginning conversation awakened an irrepressible desire and curiosity in the philosopher to learn more in detail about the chief’s deceased daughter. And therefore, wishing to bring him back to the former matter, he addressed his neighbor with these words:
– Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином, считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?	“I wanted to ask, why is it that all the folk sitting here over supper consider the young miss a witch? What, did she cause some evil or put a hex on somebody or other?”
– Было всякого, – отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.	“There were all kinds of things,” replied one of the seated men, with a smooth face extremely like a shovel.
– А кто не припомнит псаря Микиту, или того…	“And who doesn’t remember the huntsman Mikita, or that …”
– А что ж такое псарь Микита? – сказал философ.	“And what about the huntsman Mikita?” said the philosopher.
– Стой! я расскажу про псаря Микиту, – сказал Дорош.	“Wait! I’ll tell about the huntsman Mikita,” said Dorosh.
– Я расскажу про Микиту, – отвечал табунщик, – потому что он был мой кум.	“I’ll tell about Mikita,” said the herdsman, “because he was my chum.”
– Я расскажу про Микиту, – сказал Спирид.	“I’ll tell about Mikita,” said Spirid.
– Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа.	“Let him! Let Spirid tell it!” shouted the crowd.
Спирид начал:	Spirid began:
– Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола, что сидит третьим за мною, и в подмётки ему не годится. Хотя он тоже разумеет своё дело, но он против него – дрянь, помои.	“You, mister philosopher Khoma, didn’t know Mikita. Ah, what a rare man he was! He knew every dog like his own father, so he did. The present huntsman Mikola, who’s sitting third down from me, can’t hold a candle to him. He also knows his business, but next to Mikita he’s trash, slops.”
– Ты хорошо рассказываешь, хорошо! – сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.	“You’re telling it good, really good!” said Dorosh, nodding approvingly.
Спирид продолжал:	Spirid went on:
– Зайца увидит скорее, чем табак утрёшь из носу. Бывало, свистнет: «А ну, Разбой! а ну, Быстрая!» – а сам на коне во всю прыть, – и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только с недавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вклепался ли он точно в неё или уже она так его околдовала, только пропал человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.	“He’d spot a rabbit quicker than you could take a pinch of snuff. He’d whistle: ‘ ‘Here, Robber! Here, Racer!’ and be off at full speed on his horse, and there’d be no telling whether he was ahead of the dog or the dog ahead of him. He’d toss off a pint of rotgut as if it had never been there. A fine huntsman he was! Only in more recent days he started staring at the young miss all the time. Either he was really smitten, or she’d put a spell on him, only it was the end of the man, he went all soft, turned into devil knows what—pah! it’s even indecent to say it.”
– Хорошо, – сказал Дорош.	“Good,” said Dorosh.
– Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовёт Бровкой, спотыкается и невесть что делает. Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он её нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие её ножки, пошёл скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.	“The young miss would no sooner glance at him than he’d drop the bridle, call Robber Grouchy, stumble all over, and do God knows what. Once the young miss came to the stable where he was grooming a horse. ‘ ‘Mikitka,’ she says, ‘let me lay my little leg on you.’ And he, the tomfool, gets all happy. ‘ ‘Not only your little leg,’ he says, ‘you can sit right on me.’ The young miss lifted up her leg, and when he saw her bare leg, white and plump, the charm, he says, just stunned him. He bent his back, the tomfool, grabbed her bare legs with both hands, and went galloping like a horse all over the fields. And he couldn’t tell anything about where they rode, only he came back barely alive, and after that he got all wasted, like a chip of wood. And once, when they came to the stable, instead of him there was just a heap of ashes and an empty bucket lying there: he burned up, burned up of his own self. And what a huntsman he was, you won’t find another like him in the whole world.”
Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря.	When Spirid finished his story, talk came from all sides about the merits of the former huntsman.
– А про Шепчиху ты не слышал? – сказал Дорош, обращаясь к Хоме.	“And have you heard about Shepchikha?” said Dorosh, addressing Khoma.
– Нет.	“No.”
– Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но… хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…	“Oh-ho! Then it’s clear they don’t teach you much sense there in your seminary. Well, listen! In our settlement there’s a Cossack named Sheptun. A good Cossack! He likes to steal or tell a lie sometimes without any need, but … a good Cossack! His place isn’t far from here. At this same time as we’re now having supper, Sheptun and his wife finished eating and went to bed, and since the weather was fine, Shepchikha slept outside and Sheptun inside on a bench; or, no, it was Shepchikha inside on a bench and Sheptun outside …”
– И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, – подхватила баба, стоя у порога и подпёрши рукою щеку.	“And not on a bench, Shepchikha lay on the floor,” the woman picked up, standing in the doorway, her cheek propped on her hand.
Дорош поглядел на неё, потом поглядел вниз, потом опять на неё и, немного помолчав, сказал:	Dorosh looked at her, then at the floor, then at her again, and after a pause said:
– Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.	“When I pull your underwear off in front of everybody, it won’t be so nice.”
Это предостережение имело своё действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи.	This warning had its effect. The old woman fell silent and did not interrupt anymore.
Дорош продолжал:	Dorosh went on.
– А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя – не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребётся собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей язык, то и душа войдёт в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть, – и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног её и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она её знала, – это бы ещё ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: «Ох, лишечко!» – да из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и дрожит, глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идёт и на чердак; кинулась на неё и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету, да все когда ведьма, то ведьма.	“And in a cradle that hung in the middle of the hut lay their one-year-old baby—I don’t know whether of male or female sex. Shepchikha lay there, and then she heard a dog scratching outside the door and howling so loud you just wanted to flee the house. She got frightened—for women are such foolish folk that you could stick your tongue out at her behind the door at night and she’d have her heart in her mouth. ‘ ‘Anyhow,’ she thinks, ‘why don’t I go and hit the cursed dog in the snout, maybe it’ll stop howling.’ And taking her poker, she went to open the door. As soon as it was slightly open, the dog darted between her legs and went straight for the baby’s cradle. Shepchikha saw that it was no longer a dog but the young miss. And if it had been the young miss looking the way she knew her, it would have been nothing; but there was this one thing and circumstance: that she was all blue and her eyes were burning like coals. She grabbed the baby, bit its throat, and began drinking its blood. Shepchikha only cried out, ‘Ah, evil thing!’ and fled. But she saw that the front doors were locked. She ran to the attic. The foolish woman sat there trembling, and then she saw that the young miss was coming to the attic. She fell on the foolish woman and started biting her. It was morning before Sheptun got his wife out of there, blue and bitten all over. And the next day the foolish woman died. That’s what arrangements and temptations can happen! Though she’s the master’s progeny, all the same a witch is a witch.”
После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и засунул палец в свою трубку, приготовляя её к набивке табаком. Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать. К тому ведьма в виде скирды сена приехала к самым дверям хаты; у другого украла шапку или трубку; у многих девок на селе отрезала косу; у других выпила по нескольку вёдер крови.	After this story, Dorosh looked around smugly and poked his forefinger into his pipe, preparing to fill it with tobacco. The material about the witch became inexhaustible. Each in turn hastened to tell something. The witch drove right up to the door of one man’s house in the form of a haystack; she stole another’s hat or pipe; cut off the braids of many village girls; drank several buckets of blood from others.
Наконец вся компания опомнилась и увидела, что заболталась уже чересчур, потому что уже на дворе была совершенная ночь. Все начали разбродиться по ночлегам, находившимся или на кухне, или в сараях, или среди двора.	At last the whole company came to their senses and saw that they had been talking too much, because it was already quite dark outside. They all began trudging off to sleep, putting themselves either in the kitchen, or in the sheds, or in the middle of the yard.
– А ну, пан Хома! теперь и нам пора идти к покойнице, – сказал седой козак, обратившись к философу, и все четверо, в том числе Спирид и Дорош, отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице было великое множество и которые со злости грызли их палки.	“Well, now, Mr. Khoma, it’s time we went to the deceased,” said the gray-haired Cossack, turning to the philosopher, and the four of them, Spirid and Dorosh included, went to the church, swinging their knouts at the dogs, of which there were a great many and which angrily bit at their sticks.
Философ, несмотря на то что успел подкрепить себя доброю кружкою горелки, чувствовал втайне подступавшую робость по мере того, как они приближались к освещённой церкви. Рассказы и странные истории, слышанные им, помогали ещё более действовать его воображению. Мрак под тыном и деревьями начинал редеть; место становилось обнажённее. Они вступили наконец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни деревца и открывалось одно пустое поле да поглощённые ночным мраком луга. Три козака взошли имеете с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и вступили в церковь. Здесь они оставили философа, пожелав ему благополучно отправить свою обязанность, и заперли за ним дверь, по приказанию пана.	The philosopher, though he had fortified himself with a good mug of vodka, secretly felt timorousness creeping over him as they drew near the lighted church. The tales and strange stories he had heard helped to affect his imagination still more. The darkness under the paling and trees began to thin; the place was becoming more bare. They finally stepped past the decrepit church fence into the small yard, beyond which there were no trees and nothing opened out but empty fields and meadows swallowed by the darkness of night. Together with Khoma, the three Cossacks climbed the steep steps of the porch and went into the church. Here they left the philosopher, having wished him a successful performance of his duty, and locked the door on him as the master had ordered.
Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фукнул в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине стоял чёрный гроб. Свечи теплились пред тёмными образами. Свет от них освещал только иконостас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость; сквозная резьба его, покрытая золотом, ещё блестела одними только искрами. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно. Философ ещё раз обсмотрелся.	The philosopher remained alone. First he yawned, then stretched himself, then blew on both hands, and finally looked around. In the middle stood the black coffin. Candles flickered before dark icons. Their light illumined only the iconostasis8 and, faintly, the middle of the church. The far corners of the vestibule were shrouded in darkness. The tall, ancient iconostasis showed a profound decrepitude; its openwork, covered in gold, now gleamed only in sparks. The gilding had fallen off in some places, and was quite blackened in others; the faces of the saints, completely darkened, looked somehow gloomy. The philosopher glanced around once more.
– Что ж, – сказал он, – чего тут бояться? Человек прийти сюда не может, а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего! – повторил он, махнув рукою, – будем читать!	“Why,” he said, “what’s frightening about it? No man can get in here, and against the dead and visitors from the other world I’ve got such prayers that, once I’ve read them, they’ll never lay a finger on me. Nothing to it,” he said with a wave of the hand, “let’s read!”
Подходя к крылосу, увидел он несколько связок свечей.	Going up to the choir, he saw several bundles of candles.
«Это хорошо, – подумал философ, – нужно осветить всю церковь так, чтобы видно было, как днём. Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльки выкурить!»	“That’s good,” thought the philosopher, “I must light up the whole church so that it’s bright as day. Ah, too bad I can’t smoke my pipe in God’s church!”
И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом. Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой. Он подошёл ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз.	And he began sticking wax candles to all the ledges, lecterns, and icons, not stinting in the least, and soon the whole church was filled with light. Only the darkness above seemed to become deeper, and the dark images looked more gloomily from the old carved frames on which gold gleamed here and there. He went up to the coffin, timidly looked into the dead girl’s face, and could not help shutting his eyes with a slight start.
Такая страшная, сверкающая красота!	Such terrible, dazzling beauty!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по странному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека особенно во время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на неё и потом, ощутивши тот же трепет, взглянул ещё раз. В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в её чертах ничего не было тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми глазами. Ему даже показалось, как будто из-под ресницы правого глаза её покатилась слеза, и когда она остановилась на щеке, то он различил ясно, что это была капля крови.	He turned and wanted to step away; but with strange curiosity, with the strange, self-contradictory feeling that will not leave a man especially in a time of fear, he could not refrain from glancing at her as he went, and then, with the same feeling of trepidation, glancing once more. Indeed, the deceased girl’s sharp beauty seemed frightful. Perhaps she even would not have struck him with such panic terror if she had been slightly ugly. But there was in her features nothing dull, lusterless, dead. The face was alive, and it seemed to the philosopher that she was looking at him through closed eyes. It even seemed to him that a tear rolled from under her right eyelash, and when it stopped on her cheek, he made out clearly that it was a drop of blood.
Он поспешно отошёл к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался он густым басом в совершенно мёртвой тишине и казался несколько диким даже самому чтецу.	He hastily went over to the choir, opened the book and, to cheer himself up, began reading in his loudest voice. His voice struck the wooden walls of the church, long silent and deaf. Solitary, without echo, it poured in a low bass into the utterly dead silence and seemed a little wild even to the reader himself.
«Чего бояться? – думал он между тем сам про себя. – Ведь она не встанет из своего гроба, потому что побоится Божьего слова. Пусть лежит! Да и что я за козак, когда бы устрашился? Ну, выпил лишнее – оттого и показывается страшно. А понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак! Хороший табак!»	“What’s there to be afraid of?” he thought to himself meanwhile. “She won’t get up from her coffin, because she’ll be afraid of God’s word. Let her lie there! And what kind of Cossack am I if I’m scared? So I drank a bit—that’s why it seems so frightening. If I could take some snuff—ah, fine tobacco! Nice tobacco! Good tobacco!”
Однако же, перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на гроб, и невольное чувство, казалось, шептало ему: «Вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из гроба!»	And yet, as he turned each page, he kept glancing sidelong at the coffin, and an involuntary feeling seemed to whisper to him: “Look, look, she’s going to get up, she’s going to rise, she’s going to peek out of the coffin!”
Но тишина была мёртвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света. Страшна освещённая церковь ночью, с мёртвым телом и без души людей!	But there was a deathly silence. The coffin stood motionless. The candles poured out a whole flood of light. Terrible is a lit-up church at night, with a dead body and not a living soul!
Возвыся голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни. Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто бы задавая невольный вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?»	Raising his voice, he began singing in various voices, trying to stifle the remnants of his fear. Yet he turned his eyes to the coffin every other moment, as if asking the inadvertent question: “What if she rises, what if she gets up?”
Но гроб не шелохнулся. Хоть бы какой-нибудь звук, какое-нибудь живое существо, даже сверчок отозвался в углу! Чуть только слышался лёгкий треск какой-нибудь отдаленной свечки или слабый, слегка хлопнувший звук восковой капли, падавшей на пол.	But the coffin did not stir. If only there was a sound, some living being, even the chirp of a cricket in the corner! There was just the slight sizzle of some remote candle and the faint spatter of wax dripping on the floor.
«Ну, если подымется?..»	“Well, what if she gets up?…”
Она приподняла голову…	She raised her head …
Он дико взглянул и протёр глаза. Но она точно уже не лежит, а сидит в своём гробе. Он отвёл глаза свои и опять с ужасом обратил на гроб. Она встала… идёт по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки, как бы желая поймать кого-нибудь.	He gazed wildly and rubbed his eyes. But she was indeed no longer lying but sitting up in the coffin. He turned his eyes away, then again looked with horror at the coffin. She’s standing up … she’s walking through the church with her eyes closed, constantly spreading her arms as if wishing to catch someone.
Она идёт прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг. С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов.	She was walking straight toward him. In fear he drew a circle around himself. With an effort he began reading prayers and reciting the incantations that had been taught him by one monk who had seen witches and unclean spirits all his life.
Она стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить её, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на неё. Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мёртвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством – что выразило её задрожавшее лицо – обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.	She stood almost on the line itself; but it was clearly beyond her power to cross it, and she turned all blue, like someone dead for several days. Khoma did not have the courage to look at her. She was frightful. She clacked her teeth and opened her dead eyes. But, seeing nothing, she turned in the other direction with a fury that showed in her twitching face and, spreading her arms, clutched with them at every pillar and corner, trying to catch Khoma. Finally she stopped, shook her finger, and lay down in her coffin.
Философ все ещё не мог прийти в себя и со страхом поглядывал на это тесное жилище ведьмы. Наконец гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух. Философ видел его почти над головою, но вместе с тем видел, что он не мог зацепить круга, им очерченного, и усилил свои заклинания. Гроб грянулся на средине церкви и остался неподвижным. Труп опять поднялся из него, синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою.	The philosopher still could not come to his senses and kept glancing fearfully at the witch’s cramped dwelling. Finally the coffin suddenly tore from its place and with a whistle began flying all through the church, crossing the air in every direction. The philosopher saw it almost over his head, but at the same time he saw that it could not enter the circle he had drawn, so he stepped up his incantations. The coffin crashed down in the middle of the church and remained motionless. The corpse again rose up from it, blue, turning green. But just then came the distant crowing of a cock. The corpse sank back into the coffin and the coffin lid slammed shut.
Сердце у философа билось, и пот катился градом; но, ободрённый петушьим криком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочесть прежде. При первой заре пришли сменить его дьячок и седой Явтух, который на тот раз отправлял должность церковного старосты.	The philosopher’s heart was pounding and sweat streamed from him; but, encouraged by the crowing of the cock, he quickly finished reading the pages he ought to have read earlier. At daybreak he was relieved by the beadle and gray-haired Yavtukh, who on this occasion performed the duties of a church warden.
Пришедши на отдаленный ночлег, философ долго не мог заснуть, но усталость одолела, и он проспал до обеда. Когда он проснулся, все ночное событие казалось ему происходившим во сне. Ему дали для подкрепления сил кварту горелки. За обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чему замечания и съел почти один довольно старого поросёнка; но, однако же, о своём событии в церкви он не решался говорить по какому-то безотчётному для него самого чувству и на вопросы любопытных отвечал: «Да, были всякие чудеса». Философ был одним из числа тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается необыкновенная филантропия. Он, лёжа с своей трубкой в зубах, глядел на всех необыкновенно сладкими глазами и беспрерывно поплёвывал в сторону.	Having gone to lie down, the philosopher was unable to fall asleep for a long time, but fatigue overcame him and he slept till dinner. When he woke up, all the events of the night seemed to have happened in a dream. To bolster his strength, he was given a pint of vodka. At dinner he quickly relaxed, contributed observations on this and that, and ate a rather mature pig almost by himself. However, he did not venture to speak of his experiences in the church, from some feeling unaccountable to himself, and, to the questions of the curious, replied: “Yes, there were all sorts of wonders.” The philosopher was one of those people in whom, once they have been fed, an extraordinary philanthropy awakens. Pipe in his teeth, he lay looking at them all with extraordinarily sweet eyes and kept spitting to the side.
После обеда философ был совершенно в духе. Он успел обходить все селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух хат его даже выгнали; одна смазливая молодка хватила его порядочно лопатой по спине, когда он вздумал было пощупать и полюбопытствовать, из какой материи у неё была сорочка и плахта. Но чем более время близилось к вечеру, тем задумчивее становился философ. За час до ужина вся почти дворня собиралась играть в кашу или в крагли – род кеглей, где вместо шаров употребляются длинные палки, и выигравший имел право проезжаться на другом верхом. Эта игра становилась очень интересною для зрителей: часто погонщик, широкий, как блин, влезал верхом на свиного пастуха, тщедушного, низенького, всего состоявшего из морщин. В другой раз погонщик подставлял свою спину, и Дорош, вскочивши на неё, всегда говорил: «Экой здоровый бык!» У порога кухни сидели те, которые были посолиднее. Они глядели чрезвычайно сурьезно, куря люльки, даже и тогда, когда молодёжь от души смеялась какому-нибудь острому слову погонщика или Спирида. Хома напрасно старался вмешаться в эту игру: какая-то тёмная мысль, как гвоздь, сидела в его голове. За вечерей сколько ни старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе с тьмою, распростиравшеюся по небу.	After dinner the philosopher was in the highest spirits. He managed to walk about the whole village and make the acquaintance of nearly everybody; he was even chased out of two cottages; one comely young wench gave him a decent whack on the back with a shovel when he decided to feel and find out what kind of material her blouse and kirtle were made of. But the closer it came to evening, the more pensive the philosopher grew. An hour before supper, almost all the household people would gather to play kasha or kragli—a variety of skittles in which long sticks are used instead of balls and the winner has the right to ride on his partner’s back. Then the game would become very interesting for the spectator: often the cowherd, broad as a pancake, got astride the swineherd, puny, short, consisting of nothing but wrinkles. Another time the cowherd would bend his back and Dorosh would jump onto it, always saying: “Hey, what a hefty bull!” Those who were more sober-minded sat by the kitchen porch. They had an extremely serious air as they smoked their pipes, even when the young people laughed heartily over some witticism of the cowherd or Spirid. In vain did Khoma try to take part in this fun: some dark thought, like a nail, was lodged in his head. Over supper, hard though he tried to cheer himself up, fear kindled in him as darkness spread over the sky.
– А ну, пора нам, пан бурсак! – сказал ему знакомый седой козак, подымаясь с места вместе с Дорошем. – Пойдём на работу.	“Well, our time has come, mister student!” the familiar gray-haired Cossack said to him, getting up from his place together with Dorosh. “Let’s go to work.”
Хому опять таким же самым образом отвели в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова в его грудь. Он опять увидел тёмные образа, блестящие рамы и знакомый чёрный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви.	Khoma was again taken to the church in the same way; again he was left alone, and the door was locked on him. No sooner was he left alone than timorousness began once more to creep into his breast. Again he saw the dark icons, the gleaming frames, and the familiar black coffin standing in menacing silence and immobility in the middle of the church.
– Что же, – произнёс он, – теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно. Да! оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.	“Well,” he said, “this marvel doesn’t make me marvel now. It’s only frightening the first time. Yes! it’s only a little frightening the first time, and then it’s not frightening anymore, not frightening at all.”
Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнёс несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать. Он вынул из кармана рожок и, прежде нежели поднёс табак к носу, робко повёл глазами на гроб. Сердце его зохолонуло.	He hastened to the choir, drew a circle around himself, spoke several incantations, and began reading loudly, resolved not to raise his eyes from the book or pay attention to anything. He had been reading for about an hour already, and had begun to weary and to cough a little. He took a snuff bottle from his pocket and, before taking a pinch, timorously turned his gaze to the coffin. His heart went cold.
Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мёртвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам. Потупив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его. Но, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его. Глухо стала ворчать она и начала выговаривать мёртвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в страхе понял, что она творила заклинания.	The corpse was already standing before him, right on the line, fixing her dead green eyes on him. The student shuddered and felt a chill run through all his veins. Dropping his eyes to the book, he began reading his prayers and exorcisms louder and heard the corpse clack her teeth again and wave her arm, wishing to seize him. But, looking out of the corner of one eye, he saw that the corpse was trying to catch him in the wrong place and evidently could not see him. She was growling hollowly, and began to utter dreadful words with her dead lips; they spluttered hoarsely, like the gurgling of boiling pitch. He could not have said what they meant, but something dreadful was contained in them. The philosopher fearfully realized that she was reciting incantations.
Ветер пошёл по церкви от слов, и послышался шум, как бы от множества летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная сила громила в двери и хотела вломиться. Сильно у него билось во все время сердце; зажмурив глаза, всё читал он заклятья и молитвы. Наконец вдруг что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнурённый философ остановился и отдохнул духом.	Wind swept through the church at these words, and there was a noise as of a multitude of fluttering wings. He heard wings beating against the glass of the church windows and their iron frames, heard claws scratching iron with a rasping noise and countless powers banging on the doors, trying to break in. His heart pounded heavily all the while; shutting his eyes, he kept reading incantations and prayers. At last something suddenly whistled far away. It was the distant crowing of a cock. The exhausted philosopher stopped and rested his soul.
Вошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он опёрся спиною в стену и, выпучив глаза, глядел неподвижно на толкавших его козаков. Его почти вывели и должны были поддерживать во всю дорогу. Пришедши на панский двор, он встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши её, он пригладил на голове своей волосы и сказал:	Those who came to relieve the philosopher found him barely alive. He was leaning back against the wall, goggle-eyed, and stared fixedly at the Cossacks who where shaking him. They practically carried him out and had to support him all the way. Coming to the master’s yard, he roused himself and asked to be given a pint of vodka. After drinking it, he smoothed the hair on his head and said:
– Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются – ну… – При этом философ махнул рукою.	“There’s all sorts of trash in this world! And such horrors happen as—oh, well …” At that the philosopher waved his hand.
Собравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие слова. Даже небольшой мальчишка, которого вся дворня почитала вправе уполномочивать вместо себя, когда дело шло к тому, чтобы чистить конюшню или таскать воду, даже этот бедный мальчишка тоже разинул рот.	The circle that had gathered around him hung their heads on hearing such words. Even the young boy whom all the servants considered their rightful representative when it came to such matters as cleaning the stables or toting water, even this poor boy also stood gaping.
В это время проходила мимо ещё не совсем пожилая бабёнка в плотно обтянутой запаске, выказывавшей её круглый и крепкий стан, помощница старой кухарки, кокетка страшная, которая всегда находила что-нибудь пришпилить к своему очипку: или кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку, если не было чего-нибудь другого.	Just then a not entirely old wench passed by in a tight-fitting apron that displayed her round and firm shape, the old cook’s assistant, a terrible flirt, who always found something to pin to her cap—a bit of ribbon, or a carnation, or even a scrap of paper if there was nothing else.
– Здравствуй, Хома! – сказала она, увидев философа. – Ай-ай-ай! что это с тобою? – вскричала она, всплеснув руками.	“Greetings, Khoma!” she said, seeing the philosopher. “Ai-yai-yai! what’s happened to you?” she cried out, clasping her hands.
– Как что, глупая баба?	“What do you mean, foolish woman?”
– Ах, боже мой! Да ты весь поседел!	“Ah, my God! But you’ve gone all gray!”
– Эге-ге! Да она правду говорит! – произнёс Спирид, всматриваясь в него пристально. – Ты точно поседел, как наш старый Явтух.	“Oh-oh! And it’s the truth she’s telling!” said Spirid, studying him intently. “You’ve really gone all gray like our old Yavtukh.”
Философ, услышавши это, побежал опрометью в кухню, где он заметил прилепленный к стене, обпачканный мухами треугольный кусок зеркала, перед которым были натыканы незабудки, барвинки и даже гирлянда из нагидок, показывавшие назначение его для туалета щеголеватой кокетки. Он с ужасом увидел истину их слов: половина волос его, точно, побелела.	On hearing this, the philosopher rushed headlong to the kitchen, where he had noticed a triangular piece of mirror glued to the wall and stained by flies, in front of which forget-me-nots, periwinkles, and even a garland of marigolds were stuck, showing that it was intended for the stylish flirt’s toilette. He saw with horror the truth of their words: half of his hair had indeed turned white.
Повесил голову Хома Брут и предался размышлению.	Khoma Brut hung his head and gave himself over to reflection.
– Пойду к пану, – сказал он наконец, – расскажу ему все и объясню, что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.	“I’ll go to the master,” he said finally, “tell him everything, and explain that I don’t want to read anymore. Let him send me back to Kiev right now.”
В таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.	In such thoughts, he directed his steps toward the porch of the master’s house.
Сотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадёжная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем и доныне. Щеки его опали только гораздо более прежнего. Заметно было, что он очень мало употреблял пищи или, может быть, даже вовсе не касался её. Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.	The chief was sitting almost motionless in his room; the same hopeless sorrow that the philosopher had met on his face earlier remained there still. Only his cheeks were much more sunken than before. It was clear that he had taken very little food, or perhaps not touched anything at all. His extraordinary pallor gave him a sort of stony immobility.
– Здравствуй, небоже💬,– произнёс он, увидев Хому, остановившегося с шапкою в руках у дверей. – Что, как идёт у тебя? Все благополучно?	“Greetings, poor lad,” he said, seeing Khoma, who stood hat in hand in the doorway. “Well, how is it with you? Everything fine?”
– Благополучно-то благополучно. Такая чертовщина водится, что прямо бери шапку, да и улепётывай, куда ноги несут.	“Fine, fine indeed. Such devilish goings-on, I’d like to just grab my hat and flee wherever my legs will take me.”
– Как так?	“How’s that?”
– Да ваша, пан, дочка… По здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду; в том никто не станет прекословить, только не во гнев будь сказано, успокой Бог её душу…	“It’s your daughter, sir … Reasonably considering, of course, she’s of noble birth; nobody will maintain the contrary; only, not to anger you by saying so, God rest her soul …”
– Что же дочка?	“What about my daughter?”
– Припустила к себе сатану. Такие страхи задаёт, что никакое Писание не учитывается.	“She’s had some dealings with Satan. Giving me such horrors that I can’t read any scriptures.”
– Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.	“Read, read! It was not for nothing that she called you. She was worried about her soul, my little dove, and wished to drive away all wicked thoughts by prayer.”
– Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!	“Have it your way, sir—by God, it’s too much for me!”
– Читай, читай! – продолжал тем же увещательным голосом сотник. – Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.	“Read, read!” the chief went on in the same admonitory voice. “You’ve got one night left now. You’ll do a Christian deed, and I’ll reward you.”
– Да какие бы ни были награды… Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать! – произнёс Хома решительно.	“Rewards or no rewards … As you like, sir, only I won’t read!” Khoma said resolutely.
– Слушай, философ! – сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, – я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?	“Listen, philosopher!” said the chief, and his voice grew strong and menacing, “I don’t like these notions. You can do that in your seminary, but not with me: I’ll give you such a thrashing as your rector never gave. Do you know what a good leather whip is?”
– Как не знать! – сказал философ, понизив голос. – Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.	“How could I not!” said the philosopher, lowering his voice. “Everybody knows what a leather whip is: an insufferable thing in large quantities.”
– Да. Только ты не знаешь ещё, как хлопцы мои умеют парить! – сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыплённый только на время горестью. – У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй своё дело! Не исправишь – не встанешь; а исправишь – тысяча червонных!	“Yes. Only you still don’t know what a scotching my boys can deliver!” the chief said menacingly, getting to his feet, and his face acquired an imperious and ferocious expression that revealed all his unbridled character, only temporarily lulled by sorrow. “First they’ll scotch you for me, then douse you with vodka, then start over. Go, go! do your business! If you don’t, you won’t get up; if you do—a thousand pieces of gold!”
«Ого-го! да это хват! – подумал философ, выходя. – С этим нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты с своими собаками не угонишься за мною».	“Oh-ho-ho! Some customer!” the philosopher thought, going out. “No joking with this one. Just you wait, brother: I’ll cut and run so fast your dogs will never catch me.”
И Хома положил непременно бежать. Он выжидал только послеобеденного часу, когда вся дворня имела обыкновение забираться в сено под сараями и, открывши рот, испускать такой храп и свист, что панское подворье делалось похожим на фабрику. Это время наконец настало. Даже и Явтух зажмурил глаза, растянувшись перед солнцем. Философ со страхом и дрожью отправился потихоньку в панский сад, откуда, ему казалось, удобнее и незаметнее было бежать в поле. Этот сад, по обыкновению, был страшно запущен и, стало быть, чрезвычайно способствовал всякому тайному предприятию. Выключая только одной дорожки, протоптанной по хозяйственной надобности, все прочее было скрыто густо разросшимися вишнями, бузиною, лопухом, просунувшим на самый верх свои высокие стебли с цепкими розовыми шишками. Хмель покрывал, как будто сетью, вершину всего этого пёстрого собрания дерев и кустарников и составлял над ними крышу, напялившуюся на плетень и спадавшую с него вьющимися змеями вместе с дикими полевыми колокольчиками. За плетнём, служившим границею сада, шёл целый лес бурьяна, в который, казалось, никто не любопытствовал заглядывать, и коса разлетелась бы вдребезги, если бы захотела коснуться лезвеем своим одеревеневших толстых стеблей его.	And Khoma resolved to escape without fail. He only waited till the time after dinner, when the household people all had the habit of getting into the hay under the sheds and producing, open-mouthed, such a snoring and piping that the yard came to resemble a factory. This time finally came. Even Yavtukh stretched out in the sun, his eyes closed. In fear and trembling, the philosopher quietly went to the garden, from where it seemed to him it would be easier and less conspicuous to escape into the fields. This garden, as commonly happens, was terribly overgrown and thus highly conducive to any secret undertaking. Except for one path beaten down on household necessity, the rest was hidden by thickly spreading cherry trees, elders, burdock that stuck its tall stalks with clingy pink knobs way up. Hops covered the top of this whole motley collection of trees and bushes like a net, forming a roof above them that spread over to the wattle fence and hung down it in twining snakes along with wild field bluebells. Beyond the wattle fence that served as a boundary to the garden, there spread a whole forest of weeds which no one seemed to be interested in, and a scythe would have broken to pieces if it had decided to put its blade to their thick, woody stems.
Когда философ хотел перешагнуть плетень, зубы его стучали и сердце так сильно билось, что он сам испугался. Пола его длинной хламиды, казалось, прилипала к земле, как будто её кто приколотил гвоздём. Когда он переступал плетень, ему казалось, с оглушительным свистом трещал в уши какой-то голос: «Куда, куда?» Философ юркнул в бурьян и пустился бежать, беспрестанно оступаясь о старые корни и давя ногами своими кротов. Он видел, что ему, выбравшись из бурьяна, стоило перебежать поле, за которым чернел густой терновник, где он считал себя безопасным и пройдя который он, по предположению своему, думал встретить дорогу прямо в Киев. Поле он перебежал вдруг и очутился в густом терновнике. Сквозь терновник он пролез, оставив, вместо пошлины, куски своего сюртука на каждом остром шипе, и очутился на небольшой лощине. Верба разделившимися ветвями преклонялась инде почти до самой земли. Небольшой источник сверкал, чистый, как серебро. Первое дело философа было прилечь и напиться, потому что он чувствовал жажду нестерпимую.	As the philosopher went to step over the wattle fence, his teeth chattered and his heart pounded so hard that it frightened him. The skirt of his long chlamys seemed stuck to the ground, as if someone had nailed it down. As he was stepping over, it seemed to him that some voice rattled in his ears with a deafening whistle: “Where to, where to?” The philosopher flitted into the weeds and broke into a run, constantly stumbling over old roots and crushing moles underfoot. He could see that once he got through the weeds, all he had to do was run across a field, beyond which darkled a thicket of blackthorn, where he reckoned he would be safe, and passing through which he supposed he would come to the road straight to Kiev. He ran across the field at once and wound up amid the dense blackthorns. He got through the blackthorns, leaving pieces of his frock coat on every sharp thorn in lieu of a toll, and found himself in a small hollow. A pussy willow spread its hanging branches almost to the ground. A small spring shone pure as silver. The philosopher’s first business was to lie down and drink his fill, because he felt unbearably thirsty.
– Добрая вода! – сказал он, утирая губы. – Тут бы можно отдохнуть.	“Good water!” he said, wiping his mouth. “I could rest here.”
– Нет, лучше побежим вперёд: неравно будет погоня!	“No, better keep running. You might have somebody after you.”
Эти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся: перед ним стоял Явтух.	These words came from above his ears. He turned: before him stood Yavtukh.
«Чертов Явтух! – подумал в сердцах про себя философ. – Я бы взял тебя, да за ноги… И мерзкую рожу твою, и все, что ни есть на тебе, побил бы дубовым бревном».	“Yavtukh, you devil!” the philosopher thought to himself. “I could just take you by the legs and … and beat your vile mug in, and whatever else you’ve got, with an oak log.”
– Напрасно дал ты такой крюк, – продолжал Явтух, – гораздо лучше выбрать ту дорогу, по какой шёл я: прямо мимо конюшни. Да притом и сюртука жаль. А сукно хорошее. Почём платил за аршин? Однако ж погуляли довольно, пора домой.	“You oughtn’t to have made such a detour,” Yavtukh went on. “Much better to take the path I did: straight past the stables. And it’s too bad about the frock coat. Good broadcloth. How much did you pay per yard? Anyhow, we’ve had a nice walk, it’s time for home.”
Философ, почёсываясь, побрёл за Явтухом. «Теперь проклятая ведьма задаст мне пфейферунем..">💬,– подумал он. – Да, впрочем, что я, в самом деле? Чего боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, поможет Бог и третью. Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила так за неё стоит».	The philosopher, scratching himself, trudged after Yavtukh. “The accursed witch will give me a hot time now,” he thought. “Though what’s with me, really? What am I afraid of? Am I not a Cossack? I did read for two nights, God will help with the third. The accursed witch must have done a good deal of sinning for the unclean powers to stand by her like that.”
Такие размышления занимали его, когда он вступал на панский двор. Ободривши себя такими замечаниями, он упросил Дороша, который посредством протекции ключника имел иногда вход в панские погреба, вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полвёдра, так что философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал: «Музыкантов! непременно музыкантов!» – и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать тропака. Он танцевал до тех пор, пока не наступило время полдника, и дворня, обступившая его, как водится в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: «Вот это как долго танцует человек!» Наконец философ тут же лёг спать, и добрый ушат холодной воды мог только пробудить его к ужину. За ужином он говорил о том, что такое козак и что он не должен бояться ничего на свете.	These reflections occupied him as he entered the master’s yard. Having encouraged himself with such observations, he persuaded Dorosh, who, through his connection with the steward, occasionally had access to the master’s cellar, to fetch a jug of rotgut, and the two friends, sitting under the shed, supped not much less than half a bucket, so that the philosopher, suddenly getting to his feet, shouted: “Musicians! We must have musicians!”— !”—and, without waiting for the musicians, broke into a trepak in the cleared spot in the middle of the yard. He danced until it came time for the afternoon snack, when the household people, standing in a circle around him, as is usual in such cases, finally spat and went away, saying, “Look how long the man’s been dancing!” Finally the philosopher went right to sleep, and only a good dousing with cold water could wake him up for supper. Over supper he talked about what a Cossack is and how he should not be afraid of anything in the world.
– Пора, – сказал Явтух, – пойдём.	“It’s time,” said Yavtukh, “let’s go.”
«Спичка тебе в язык, проклятый кнур!💬» – подумал философ и, встав на ноги, сказал:	“Bite on a nail, you accursed hog!” thought the philosopher, and getting to his feet, said:
– Пойдём.	“Let’s go.”
Идя дорогою, философ беспрестанно поглядывал по сторонам и слегка заговаривал с своими провожатыми. Но Явтух молчал; сам Дорош был неразговорчив. Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей. И самый лай собачий был как-то страшен.	On the way, the philosopher constantly glanced to right and left and tried to talk a little with his guides. But Yavtukh kept mum; Dorosh himself was untalkative. The night was infernal. Far off a whole pack of wolves howled. And even the dogs’ barking was somehow frightening.
– Кажется, как будто что-то другое воет: это не волк, – сказал Дорош.	“Seems like it’s something else howling—that’s not a wolf,” said Dorosh.
Явтух молчал. Философ не нашёлся сказать ничего.	Yavtukh kept mum. The philosopher found nothing to say.
Они приближились к церкви и вступили под её ветхие деревянные своды, показавшие, как мало заботился владетель поместья о боге и о душе своей. Явтух и Дорош по-прежнему удалились, и философ остался один. Все было так же. Все было в том же самом грозно-знакомом виде. Он на минуту остановился. Посредине все так же неподвижно стоял гроб ужасной ведьмы. «Не побоюсь, ей-богу, не побоюсь!» – сказал он и, очертивши по-прежнему около себя круг, начал припоминать все свои заклинания. Тишина была страшная; свечи трепетали и обливали светом всю церковь. Философ перевернул один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это несколько ободрило его: чтение пошло вперёд, и листы мелькали один за другим. Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Ещё страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлёй, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа.	They approached the church and stepped in under its decrepit vaults, which showed how little the owner of the estate cared about God and his own soul. Yavtukh and Dorosh withdrew as before, and the philosopher remained alone. Everything was the same. Everything had the same menacingly familiar look. He paused for a minute. In the middle, as ever, stood the motionless coffin of the terrible witch. “I won’t be afraid, by God, I won’t be afraid!” he said, and, again drawing a circle around himself, he began recalling all his incantations. The silence was dreadful; the candles flickered, pouring light all over the church. The philosopher turned one page, then another, and noticed that he was not reading what was in the book at all. In fear he crossed himself and began to sing. This cheered him somewhat: the reading went ahead, and pages flashed by one after another. Suddenly … amidst the silence … the iron lid of the coffin burst with a crack and the dead body rose. It was still more horrible than the first time. Its teeth clacked horribly, row against row; its lips twitched convulsively and, with wild shrieks, incantations came rushing out. Wind whirled through the church, icons fell to the floor, broken glass dropped from the windows. The doors tore from their hinges, and a numberless host of monsters flew into God’s church. A terrible noise of wings and scratching claws filled the whole church. Everything flew and rushed about, seeking the philosopher everywhere.
У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал. Чёрная земля висела на них клоками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окружённого таинственным кругом.	Khoma’s head cleared of the last trace of drunkenness. He just kept crossing himself and reading prayers at random. And at the same time he heard the unclean powers flitting about him, all but brushing him with the tips of their wings and repulsive tails. He did not have the courage to look at them closely; he only saw the whole wall occupied by a huge monster standing amidst its own tangled hair as in a forest; through the web of hair two eyes stared horribly, the eyebrows raised slightly. Above it in the air there was something like an immense bubble, with a thousand tongs and scorpion stings reaching from its middle. Black earth hung on them in lumps. They all looked at him, searching, unable to see him, surrounded by the mysterious circle.
– Приведите Вия! ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца.	“Bring Viy! Go get Viy!” the words of the dead body rang out.
И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжёлые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в чёрной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землёю ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.	And suddenly there was silence in the church; the wolves’ howling could be heard far away, and soon heavy footsteps rang out in the church; with a sidelong glance he saw them leading in some squat, hefty, splay-footed man. He was black earth all over. His earth-covered legs and arms stuck out like strong, sinewy roots. Heavily he trod, stumbling all the time. His long eyelids were lowered to the ground. With horror Khoma noticed that the face on him was made of iron. He was brought in under the arms and put right by the place where Khoma stood.
– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки.	“Lift my eyelids, I can’t see!” Viy said in a subterranean voice—and the entire host rushed to lift his eyelids.
«Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.	“Don’t look!” some inner voice whispered to the philosopher. He could not help himself and looked.
– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха.	“There he is!” Viy cried and fixed an iron finger on him. And all that were there fell upon the philosopher. Breathless, he crashed to the ground and straightaway the spirit flew out of him in terror.
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрамления Божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдёт теперь к ней дороги.	A cockcrow rang out. This was already the second cockcrow; the gnomes had missed the first. The frightened spirits rushed pell-mell for the windows and doors in order to fly out quickly, but nothing doing: and so they stayed there, stuck in the doors and windows. When the priest came in, he stopped at the sight of such disgrace in God’s sanctuary and did not dare serve a panikhida9 in such a place. So the church remained forever with monsters stuck in its doors and windows, overgrown with forest, roots, weeds, wild blackthorn; and no one now can find the path to it.
Когда слухи об этом дошли до Киева и богослов Халява услышал наконец о такой участи философа Хомы, то предался целый час раздумью. С ним в продолжение того времени произошли большие перемены. Счастие ему улыбнулось: по окончании курса наук его сделали звонарём самой высокой колокольни, и он всегда почти являлся с разбитым носом, потому что деревянная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана.	WHEN RUMORS OF this reached Kiev and the theologian Khalyava heard, finally, that such had been the lot of the philosopher Khoma, he fell to thinking for a whole hour. In the meantime great changes had happened with him. Fortune had smiled on him: upon completing his studies, he had been made bell-ringer of the tallest belfry, and he almost always went about with a bloody nose, because the wooden stairs of the belfry had been put together every which way.
– Ты слышал, что случилось с Хомою? – сказал, подошедши к нему, Тиберий Горобець, который в то время был уже философ и носил свежие усы.	“Have you heard what happened with Khoma?” Tiberiy Gorobets, by then a philosopher and sporting a fresh mustache, said, coming up to him.
– Так ему Бог дал, – сказал звонарь Халява. – Пойдём в шинок да помянём его душу!	“It’s what God granted him,” said the ringer Khalyava. “Let’s go to the tavern and commemorate his soul!”
Молодой философ, который с жаром энтузиаста начал пользоваться своими правами, так что на нем и шаровары, и сюртук, и даже шапка отзывались спиртом и табачными корешками, в ту же минуту изъявил готовность.	The young philosopher, who had come into his rights with the passion of an enthusiast, so that his trousers and frock coat and even his hat gave off a whiff of spirits and coarse tobacco, instantly expressed his readiness.
– Славный был человек Хома! – сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. – Знатный был человек! А пропал ни за что.	“Khoma was a nice man!” said the ringer, as the lame tavern keeper set the third mug down in front of him. “A fine man! And he perished for nothing!”
– А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы.	“No, I know why he perished: because he got scared. If he hadn’t been scared, the witch couldn’t have done anything to him. You just have to cross yourself and spit right on her tail, and nothing will happen. I know all about it. Here in Kiev, the women sitting in the marketplace are all witches.”
На это звонарь кивнул головою в знак согласия. Но, заметивши, что язык его не мог произнести ни одного слова, он осторожно встал из-за стола и, пошатываясь на обе стороны, пошёл спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне. Причём не позабыл, по прежней привычке своей, утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке.	To this the ringer nodded as a sign of agreement. But, noticing that his tongue was unable to articulate a single word, he carefully got up from the table and, swaying from side to side, went off to hide himself in the remotest part of the weeds. Withal not forgetting, out of long habit, to steal an old boot sole that was lying on a bench.