We feasted on the first day once, on the second twice, on the third twice; at Isawiya: and then, on the thirtieth of May, we saddled and rode easily for three hours, past an old sanded lava field to a valley in which seven-foot wells of the usual brackish water lay all about us.

Мы пировали в первый день один раз, на второй — дважды, на третий — трижды; в Исавийя; и потом, тридцатого мая, мы сели в седло и легко ехали три часа через старое занесенное песком поле лавы к долине, в которой вокруг располагались колодцы в семь футов с обычной солоноватой водой.

The Abu Tayi struck camp when we struck, and journeyed at our side, and camped around us: so today for the first time I was spectator from the midst of an Arab tribe, and actor in the routine of its march.

Абу-тайи разбили лагерь, когда разбили и мы, и путешествовали с нашей стороны, и располагались вокруг нас; так впервые я был зрителем жизни арабского племени из самой его сердцевины и актёром в буднях его похода.

It was strangely unlike the usual desert-constancy.

Это было странным образом непохоже на обычное постоянство пустыни.

All day the grey-green expanse of stones and bushes quivered like a mirage with the movement of men on foot; and horsemen; men on camels; camels bearing the hunched black loads which were the goat-hair tent-cloths; camels swaying curiously, like butterflies, under the winged and fringed howdahs of the women; camels tusked like mammoths or tailed like birds with the cocked or dragging tent-poles of silvery poplar.

Весь день серо-зеленые пространства среди камней и кустов дрожали, как мираж, от движения наших людей: пехоты, всадников на лошадях и на верблюдах; верблюдов, несущих горбатые чёрные тюки — палаточную ткань из козьей шерсти; верблюдов, которые забавно раскачивались, как бабочки, под паланкинами женщин с крыльями и бахромой; верблюдов с клыками, как у мамонтов или с хвостами, как у птиц — отделанными верхушками палаток из посеребрённого тополя, волочившимися за ними.

There was no order nor control nor routine of march, other than the wide front, the self-contained parties, the simultaneous start, which the insecurity of countless generations had made instinctive.

Не было ни порядка, ни контроля, ни правил в походе, кроме широкого фронта, самообеспеченных отрядов, одновременного выступления, и нестабильная жизнь бесчисленных поколений сделали все это инстинктивным.

The difference was that the desert, whose daily sparseness gave value to every man, today seemed with their numbers suddenly to come alive.

Разница была в том, что пустыня, редкая посещаемость которой придавала вес и одному человеку, сегодня внезапно казалась оживлённой этим множеством людей.

The pace was easy; and we, who had been guarding our own lives for weeks, found it a relaxation beyond feeling to know ourselves so escorted as to share the light liability of danger with a host.

Идти было легко, и мы, после того как неделями берегли свои жизни, расслабились до предела, зная, что нас сопровождает столько народа, чтобы разделить с хозяевами некоторую склонность к риску.

Even our most solemn riders let themselves go a little, and the wilder ones became licentious.

Даже самые важные из верховых дали себе немного воли; а те, кто был несдержан, совсем распустились.

First amongst these, of course, were Farraj and Daud, my two imps, whose spirits not all the privations of our road had quelled for a moment.

Первыми среди них были, конечно, Фаррадж и Дауд, двое моих чертенят, чей дух все лишения нашего пути не могли сломить даже на минуту.

About their riding places in our line of march centred two constant swirls of activity or of accident, according as their quenchless mischief found a further expression.

Вокруг нашей колонны постоянно были два центра водоворота, в работе или в происшествиях, смотря куда заводило их неутомимое озорство.

On my dry patience they grated a little, because the plague of snakes which had been with us since our first entry into Sirhan today rose to memorable height, and became a terror.

Они порядком изводили меня, потому что змеи, которые были для нас бедствием с тех пор, как мы вступили в Сирхан, сегодня стали нашим кошмаром.

In ordinary times, so the Arabs said, snakes were little worse here than elsewhere by water in the desert: but this year the valley seemed creeping with horned vipers and puff-adders, cobras and black snakes.

В обычные времена, как говорили арабы, змей здесь было не намного больше, чем всегда у воды в пустыне; но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми и африканскими гадюками, кобрами и чёрными змеями.

By night movement was dangerous: and at last we found it necessary to walk with sticks, beating the bushes each side while we stepped warily through on bare feet.

Ночью двигаться было опасно; и, наконец, мы нашли необходимым ходить с палками, обивая кусты с каждой стороны, осторожно ступая босиком.

We could not lightly draw water after dark, for there were snakes swimming in the pools or clustering in knots around their brinks.

Мы не могли легко доставать воду после наступления темноты, так как змеи плавали в лужах или лежали, переплетаясь узлами, у их краев.

Twice puff-adders came twisting into the alert ring of our debating coffee-circle.

Африканские гадюки дважды проникали, извиваясь, в круг спорщиков, не спящих за кофе.

Three of our men died of bites; four recovered after great fear and pain, and a swelling of the poisoned limb.

Трое из наших умерли от укусов; четверо оправились, пережив сильный страх и боль, а ужаленные места их распухли.

Howeitat treatment was to bind up the part with snake-skin plaster, and read chapters of the Koran to the sufferer until he died.

Лечение ховейтат заключалось в том, что укушенное место завязывали пластырем из змеиной кожи и читали страждущему суры Корана, пока тот не умирал.

They also pulled thick Damascene ankle-boots, red, with blue tassels and horseshoe heels, over their horny feet when they went late abroad.

Кроме того, они надевали на свои мозолистые ноги толстые ботинки по щиколотку, дамасской работы, красные, с синими кисточками и подкованными каблуками, когда ходили далеко поздним вечером.

A strange thing was the snakes’ habit, at night, of lying beside us, probably for warmth, under or on the blanket.

У змей была странная привычка ночью ложиться рядом с нами, возможно, чтобы согреться под одеялами или на них.

When we learned this our rising was with infinite care, and the first up would search round his fellows with a stick till he could pronounce them unencumbered.

Когда мы узнали об этом, то стали подниматься с бесконечными предосторожностями, и первый, кто просыпался, обыскивал своих соседей палкой, пока не мог объявить их вне опасности.

Our party of fifty men killed perhaps twenty snakes daily; at last they got so on our nerves that the boldest of us feared to touch ground; while those who, like myself, had a shuddering horror of all reptiles longed that our stay in Sirhan might end.

Наш отряд в пятьдесят человек убивал около двадцати змей в день; наконец, они так вымотали нам нервы, что самые храбрые из нас боялись прикасаться к земле, а те, кто, подобно мне, содрогался от ужаса при виде любых рептилий, не могли дождаться, когда же наша стоянка в Сирхане закончится.

Not so Farraj and Daud.

Только не Фаррадж и не Дауд.

To them, this was a new and splendid game.

Для них это была новая интересная игра.

They troubled us continually with alarms, and furious beatings upon the head of every harmless twig or root which caught their fancy.

Они постоянно дёргали нас, яростно лупя палками по любому безобидному пруту или корню, который попадался им на глаза.

At last, in our noon-halt, I charged them strictly not to let the cry of snake again pass their lips aloud; and then, sitting by our traps upon the sand, we had peace.

Наконец, на полуденном привале, я строго приказал, чтобы крика «змея!» больше я от них не слышал; и тогда, сидя на песке, прямо на наших пожитках, мы обрели покой.

To live on the floor, whence it was so far to arise and walk, disposed to inaction, and there was much to think about: so that it may have been an hour afterwards before I noticed the offending pair smiling and nudging one another.

Жизнь на постоянном месте, вставать и идти откуда, казалось, предстояло так нескоро, располагала к бездеятельности, к тому же было о чем подумать; так что прошёл, наверное, час, пока я заметил, что оба из нахальной парочки ухмыляются и подталкивают друг друга.

My eyes idly followed their eyes to the neighbouring bush under which a brown snake lay coiled, glittering at me.

Мои глаза лениво проследовали за их взглядом к соседнему кусту, где свернулась коричневая змея, сверкая прямо передо мной.

Quickly I moved myself, and cried to Ali, who jumped in with his riding-cane and settled it.

Я быстро поднялся и позвал Али, который подскочил с тростью для езды и разделался со змеёй.

I told him to give the two boys a swinging half-dozen each, to teach them not again to be literal at my expense.

Я велел ему задать обоим мальчишкам взбучку, каждому по полдюжины ударов, чтобы научить их в следующий раз не понимать мои слова так буквально.

Nasir, slumbering behind me, heard and with joy shouted to add six from himself.

Насир, дремавший позади меня, услышал и с удовольствием пообещал ещё шесть от себя.

Nesib copied him, and then Zeki, and then ibn Dgheithir, till half the men were clamouring for revenge.

Несиб последовал его примеру, а за ним — Зеки, а за ним — ибн Дейтир, пока половина из нас не стала требовать мести.

The culprits were abashed when they saw that all the hides and all the sticks in the party would hardly expiate their account:

Обвиняемые были обескуражены, когда увидели, что всех кнутов и всех палок в отряде не хватит, чтобы искупить их вину:

however, I saved them the weight of it, and instead we proclaimed them moral bankrupts, and set them under the women to gather wood and draw water for the tents.

однако, я спас их от этой тяжести, вместо того мы объявили их моральными банкротами и послали под началом женщин собирать хворост и таскать воду в палатки.

So they laboured shamefully for the two days we spent at Abu Tarfeiyat; where on the first day we feasted twice and on the second day twice.

Они занимались этим постыдным трудом все два дня, которые мы провели в Абу Тарфейят, где в первый день у нас был пир дважды, и во второй дважды.

Then Nesib broke down, and on plea of illness took refuge inside Nasir’s tent, and ate dry bread thankfully.

Затем Несиб сдался, и под предлогом болезни укрылся в палатке Насира, где с благодарностью питался сухим хлебом.

Zeki had been ailing on the road, and his first effort at the Howeitat sodden meat and greasy rice had prostrated him.

Зеки захворал в дороге, и первый же обед из разваренного мяса и жирного риса сломил его.

He also lay within the tent, breathing disgust and dysentery against us.

Он тоже лежал в палатке, дыша на нас отвратительными испарениями дизентерии.

Nasir’s stomach had had long experience of tribal ways and stood the test grandly.

Желудок Насира имел долгий опыт кочевого образа жизни и выдержал испытание с блеском.

It was incumbent on him, for the honour of our guesting, to answer every call; and for greater honour, he constrained me always to go with him.

На нем лежала наша обязанность как почётных гостей отвечать на каждый зов, и для пущей важности он заставлял меня всегда идти с ним.

So we two leaders represented the camp each day, with a decent proportion of the hungering Ageyl.

Так мы, два вождя, представляли наш лагерь каждый день, вместе с приличной долей голодающих аджейлей.

Of course it was monotonous; but the crystal happiness in our hosts was a return satisfaction for our eyes, and to have shattered it a crime.

Конечно, это было утомительно; но лучезарная радость наших хозяев была наградой в наших глазах, и разбить ее было преступно.

Oxford or Medina had tried to cure Nasir and me of superstitious prejudice; and had complicated us to the point of regaining simplicity.

Оксфорд и Медина недаром лечили Насира и меня от предрассудков и предубеждений; и они усложнили нас достаточно, чтобы мы вновь обрели простоту.

These people were achieving in our cause the height of nomadic ambition, a continued orgy of seethed mutton.

Сейчас эти люди достигали предела стремлений кочевников — продолжительной оргии с варёной бараниной.

My heaven might have been a lonely, soft armchair, a book-rest, and the complete poets, set in Caslon, printed on tough paper: but I had been for twenty-eight years well-fed, and if Arab imagination ran on food-bowls, so much the more attainable their joy.

Для меня, вероятно, было бы раем одинокое мягкое кресло, книжная полка и полное собрание поэзии, отпечатанное каслонским шрифтом на плотной бумаге; но я в течение двадцати восьми лет хорошо питался, и если воображение арабов не выходило за пределы котлов для пищи, тем доступнее была их радость.

They had been provident expressly on our account.

Они были нарочито предупредительными на наш счёт.

A few days before we came, a drover had guested with them; and, by Auda’s order, they had bought his fifty sheep to entertain us worthily.

За несколько дней до нашего прихода с ними гостил гуртовщик, и по приказу Ауды они купили пятьдесят его овец, чтобы развлечь нас как подобает.

In fifteen meals (a week) we had consumed them all, and the hospitality guttered out.

За пятнадцать приемов (одну неделю) мы употребили в пищу их всех, и гостеприимство было исчерпано.

Digestion returned, and with it our power of movement.

К нам вернулась возможность пищеварения, а вместе с ней — и возможность передвижения.

We were very weary of Sirhan.

Нам очень надоел Сирхан.

The landscape was of a hopelessness and sadness deeper than all the open deserts we had crossed.

Его пейзаж был безнадёжнее и печальнее, чем все открытые пустыни, пройденные нами.

Sand, or flint, or a desert of bare rocks was exciting sometimes, and in certain lights had the monstrous beauty of sterile desolation: but there was something sinister, something actively evil in this snake-devoted Sirhan, proliferant of salt water, barren palms, and bushes which served neither for grazing nor for firewood.

Песок, или кремень, или голые скалы иногда были интересны, и в постоянным свете в них была чудовищная красота заброшенности и бесплодия, но было что-то мрачное, что-то активно недоброе в этом Сирхане, предоставленном змеям, переполненном соленой водой, бесплодными пальмами и кустами, которые не годились ни на корм, ни на топливо.

Accordingly we marched one day, and another, beyond Ghutti, whose weak well was nearly sweet.

Поэтому мы шли день и другой за Гатти, где вода в скудном колодце была почти пресной.

When we got near Ageila, we saw that it was held by many tents, and presently a troop came out to meet us.

Когда мы подошли к Аджейле, то увидели, что она была заполнена многочисленными палатками, отряд из них как раз вышел нам навстречу.

They were Auda abu Tayi, safely back from Nuri Shaalan, with the one-eyed Durzi ibn Dughmi, our old guest at Wejh.

Это были Ауда абу Тайи, успешно вернувшийся от Нури Шаалана, с одноглазым Дарзи ибн Дагми, нашим старым гостем в Веджхе.

His presence proved Nuri’s favour, as did their strong escort of Rualla horse; who, bareheaded and yelling, welcomed us to Nuri’s empty house with a great show of spears and wild firing of rifles and revolvers at full gallop through the dust.

Его присутствие доказывало благосклонность Нури, так же как и сильный эскорт из конных руалла; они, с непокрытой головой, вопя, приветствовали нас в пустом доме Нури, устроив большое представление с потрясанием копьями и дикими выстрелами из винтовок и револьверов на полном скаку сквозь пыль.

This modest manor had some fruitful palms, enclosed, and they had pitched beside the garden a Mesopotamian tent of white canvas.

В этом скромном поместье было несколько плодоносных пальм, скученных вместе, а у сада была разбита месопотамская палатка из белого полотна.

Here, also, stood Auda’s tent, a huge hall seven poles long and three wide; and Zaal’s tent was near it, and many others; and through the afternoon we received fusillades of honour, deputations, and gifts of ostrich eggs, or Damascus dainties, or camels, or scraggy horses, while the air was loud about us with the cries of Auda’s volunteers demanding service, immediate service, against the Turks.

Также здесь стояла палатка Ауды, огромный зал, на семь столбов в длину и три — в ширину; и палатка Заала была рядом, и много других; и в течение дня мы принимали канонаду почестей, посольств и даров — страусиных яиц, дамасских лакомств, верблюдов, тощих лошадей, в то время как воздух был наполнен криками добровольцев Ауды, требующих для себя службы, немедленной службы против турок.

Affairs looked well, and we set three men to make coffee for the visitors, who came in to Nasir one by one or group by group, swearing allegiance to Feisal and to the Arab Movement, in the Wejh formula; and promising to obey Nasir, and to follow after him with their contingents.

Дела, казалось, идут хорошо, и мы поставили троих людей готовить кофе посетителям, которые приходили к Насиру один за другим или группа за группой, клянясь в верности Фейсалу и Арабскому Движению, по формуле Веджха; и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со своим контингентом.

Besides their formal presents, each new party deposited on our carpet their privy, accidental gift of lice; and long before sunset Nasir and I were in a fever, with relay after relay of irritation.

Кроме официальных подарков, каждая новая партия оставляла на нашем ковре скрытый случайный дар в виде вшей, и задолго до заката Насир и я были в лихорадке, в постоянных вспышках раздражения.

Auda had a stiff arm, the effect of an old wound in the elbow joint, and so could not scratch all of himself; but experience had taught him a way of thrusting a cross-headed camel-stick up his left sleeve and turning it round and round inside against his ribs, which method seemed to relieve his itch more than our claws did ours.

У Ауды не гнулась рука из-за старой раны в локтевом суставе, и он не мог чесаться сам; но опыт научил его засовывать палку с набалдашником за левый рукав и скрести ей по ребрам, чем он облегчал зуд себе, казалось, даже легче, чем наши когти облегчали нам.