Reading room | T.E.Lawrence | Seven Pillars of Wisdom | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

XLV.	Глава XLV
Having not a mouthful of water we of course ate nothing: which made it a continent night. Yet the certainty of drink on the morrow let us sleep easily, lying on our bellies to prevent the inflation of foodlessness. Arab habit was to fill themselves to vomiting point at each well, and either to go dry to the next; or, if they carried water, to use it lavishly at the first halt, drinking and bread-making. As my ambition was to avoid comment upon my difference, I copied them, trusting with reason that their physical superiority was not great enough to trap me into serious harm. Actually I only once went ill with thirst.	Не напившись, мы, конечно, ничего не ели: это была ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра будет вода, дала нам легко уснуть, лёжа на животе, чтобы он не пучился от голода. Арабы имели привычку наполнять себя до тошноты у каждого колодца и потом либо идти до следующего без воды, либо, если они везли с собой воду, щедро тратить ее во время первого же привала на питье и хлеб. Поскольку я стремился избегать пересудов по поводу моего отличия от них, я подражал им, не без оснований веря, что их физическое превосходство велико не до такой степени, чтобы причинить мне серьезный вред. Действительно, мне всего лишь раз стало плохо из-за жажды.
Next morning we rode down slopes, over a first ridge, and a second, and a third; each three miles from the other; till at eight o’clock we dismounted by the wells of Arfaja, the sweet-smelling bush so called being fragrant all about us. We found the Sirhan not a valley, but a long fault draining the country on each side of it and collecting the waters into the successive depressions of its bed. The ground surface was of flinty gravel, alternating with soft sand; and the aimless valleys seemed hardly able to trace their slow and involved levels between the loose sand-dunes, over which blew the feathery tamarisk; its whipcord roots binding the slopes together.	На следующее утро мы ехали вниз по уклону, через один хребет, другой, третий, в трёх милях друг от друга, пока в восемь часов мы не спешились у колодцев в Арфадже, местности, названной «благовонным кустом», за то, что она была наполнена ароматами. Мы обнаружили, что Сирхан — не долина, а длинный разлом, наводняющий местность с каждой стороны и собирающий воды в последовательные углубления русла. Земляная поверхность была из кремнистого гравия, сменяемого мягким песком; и долины без направления, казалось, едва обозначали их медленные и запутанные равнины между прихотливыми песчаными дюнами, на которых рос перистый тамариск, схватывающий склоны корнями, как проволокой.
The unlined wells were dug about eighteen feet, to water creamy to the touch with a powerful smell and brackish taste. We found it delicious, and since there was greenstuff about, good for camel food, decided to stay here the day while we searched for the Howeitat by sending to Maigua, the southernmost well of Sirhan. So we should establish whether they were behind us; and if they were not, could march towards the north with confidence that we were on their track.	Колодцы были вырыты неровно, примерно на восемнадцать футов, наполненные водой кремообразной консистенции с сильным запахом и соленым вкусом. Мы нашли ее вкусной, и, поскольку вокруг была зелень, пригодная верблюдам в пищу, решили остаться там на день, пока искали ховейтат, послав гонца к Майгуа, самому южному колодцу Сирхана. Так что мы должны были установить, не за нами ли они стоят, и если нет, то пойти к северу с уверенностью, что мы следуем за ними.
Hardly, however, had our messenger ridden off when one of the Howeitat saw riders hiding in the scrub to the northward of us.	Однако не успел наш посланник отъехать, как один из ховейтат увидел всадников, которые прятались в кустарнике к северу от нас.
Instantly they called to arms. Mohammed el Dheilan, first into the saddle, with other Toweiha galloped out against the supposed enemy; Nasir and I mustered the Ageyl whose virtue lay not in fighting Beduin-fashion with Beduins and placed them in sets about the dunes so as reasonably to defend the baggage. However, the enemy got off. Mohammed returned after half an hour to say that he had not made relentless pursuit for pity of the condition of his camel. He had seen only three tracks and supposed that the men had been scouts of a Shammar raiding party in the neighbourhood, Arfaja being commonly infested by them.	Мгновенно они подали сигнал к оружию. Мохаммед эль Дейлан вскочил в седло первым, а за ним и другие товейха, и понеслись галопом к предполагаемому врагу; Насир и я выстроили аджейлей сражаться с бедуинами по-бедуински не было их сильной стороной и поставили группами в дюнах, чтобы по возможности защищать поклажу. Однако враг прошёл мимо. Мохаммед вернулся через полчаса и сказал, что он не стал пускаться в погоню, учитывая состояние своего верблюда. Он видел только три следа и предположил, что это были разведчики отряда из Шаммара по соседству, Арфаджа вся кишела такими отрядами.
Auda called up Zaal, his nephew, the keenest eye of all the Howeitat, and told him to go out and discover the enemy’s number and intention. Zaal was a lithe metallic man, with a bold appraising look, cruel lips, and a thin laugh, full of the brutality which these nomad Howeitat had caught from the peasantry. He went off and searched; but found the thicket of brushwood about us full of tracks; while the tamarisk kept the wind off the sandy floor, and made it impossible to distinguish particularly the footprints of today.	Ауда позвал Заала, своего племянника, самого зоркого из всех ховейтат, и приказал ему выйти, чтобы выяснить число и намерения врага. Заал был гибким, словно сделанным из железа, с дерзким оценивающим взглядом, жестоким ртом и пронзительным смехом, полный грубости, которой кочевые ховейтат набрались у крестьян. Он ушёл на поиски; но нашёл в зарослях кустарника вокруг нас полным-полно следов, а тамариск защищал песчаную поверхность от ветра, и было невозможно выделить среди них следы сегодняшнего дня.
The afternoon passed peacefully, and we lulled ourselves, though we kept a sentry on the head of the great dune behind the water-holes. At sunset I went down and washed myself in the smarting brine; and on my way back halted at the Ageyl fire to take coffee with them, while listening to their Nejdi Arabic. They began to tell me long stories of Captain Shakespeare, who had been received by ibn Saud in Riyadh as a personal friend, and had crossed Arabia from the Persian Gulf to Egypt; and been at last killed in battle by the Shammar in a setback which the champions of Nejd had suffered during one of their periodic wars.	День прошёл мирно, и мы уснули, хотя поставили часовых на вершине крупной дюны позади колодцев. На закате я сходил умыться в разъедающей соленой воде, и на обратном пути остановился у костра аджейлей выпить с ними кофе, слушая их недждский говор. Они начали рассказывать мне длинные истории о капитане Шекспере, который был принят ибн Саудом в Рияде как личный друг и пересёк Аравию от Персидского залива до Египта; и, в конце концов, был убит в бою у Шаммара в одной из тех стычек, в которые недждские разбойники вступали среди своих периодических войн.
Many of the Ageyl of ibn Dgheithir had travelled with him, as escort or followers, and had tales of his magnificence and of the strange seclusion in which he kept himself day and night. The Arabs, who usually lived in heaps, suspected some ulterior reason for any too careful privacy. To remember this, and to foreswear all selfish peace and quiet while wandering with them, was one of the least pleasant lessons of the desert war: and humiliating, too, for it was a part of pride with Englishmen to hug solitude; ourselves finding ourselves to be remarkable, when there was no competition present.	Многие из аджейлей ибн Дейтира путешествовали с ним в качестве эскорта или приближенных и рассказывали о его величии, а также о странном уединении, в котором он держался день и ночь. Арабы, которые привыкли жить толпой, подозревали какую-то скрытую причину в любой попытке оберегать частную жизнь. Запомнить это и отринуть такие эгоистические вещи, как покой и тишина, скитаясь вместе с ними, было одним из наименее приятных уроков войны в пустыне; и унизительным, потому что одна из составляющих гордости англичанина — держаться в одиночестве; мы находим себя значительными, когда не с кем соревноваться.
While we talked the roasted coffee was dropped with three grains of cardamom into the mortar. Abdulla brayed it; with the dring-drang, dring-drang pestle strokes of village Nejd, two equal pairs of legato beats. Mohammed el Dheilan heard, came silently across the sand and sank down, slowly, groaningly, camel-like, on the ground by me. Mohammed was a companionable fellow; a powerful, thinking man with much wry humour, and an affection of sour craft, sometimes justified by his acts, but generally disclosing a friendly cynical nature. In build he was unusually strong and well-grown, not much under six feet in height; a man of perhaps thirty-eight, determined and active, with a high-coloured face ruggedly lined, and very baffling eyes.	Пока мы говорили, обжаренный кофе в ступке приправили тремя зёрнами кардамона. Абдулла растолок его пестиком, долбившим «дрынь-дрынь, дрынь-дрынь», двумя равными парами legatoит.">💬, как делают в деревнях Неджда. Услышав этот звук, Мохаммед эль Дейлан тихо подошёл по песку и медленно, со стоном, как верблюд, опустился на песок. Мохаммед был товарищем, с которым хорошо было иметь дело, сильным, вдумчивым, с довольно кислым юмором и склонностью к угрюмости, что иногда было оправдано его поступками, но обычно обнаруживало этакий дружеский цинизм. Он был необычайно крепко сложен и высок, не многим ниже шести футов ростом, лет тридцати восьми, решительный и деятельный, с загорелым лицом, исчерченным морщинами, и ускользающим взглядом.
He was second man of the Abu Tayi; richer and having more followers than Auda, and with more taste for the luscious. He had a little house in Maan, landed property and it was whispered, “cattle” near Tafileh. Under his influence the war parties of the Abu Tayi rode out delicately, with sunshades to defend them from the fierce rays of the sun and with bottles of mineral water in their saddlebags as refreshment upon the journey. He was the brain of the tribal councils and directed their politics. His sore-headed critical spirit pleased me; and often I used his intelligence and greed to convert him to my party before broaching a new idea.	Он был вторым человеком среди абу-тайи, был богаче и имел больше приближенных, чем Ауда, и больше любил радости жизни. У него был домик в Маане, собственность и, по слухам, скот около Тафиле. Под его влиянием военные отряды ехали бережно, в тени, чтобы прятаться от свирепых солнечных лучей, и с бутылками колодезной воды в седельных сумках, чтобы освежаться в пути. Он был мозгом на племенных советах и направлял их политику. Его беспокойный, критичный ум нравился мне; и часто я обращал его интеллект и алчность на свою сторону, прежде чем выдвинуть новую идею.
The long ride in company had made companions of our minds and bodies. The hazardous goal was in our thoughts, day and night; consciously and unconsciously we were training ourselves; reducing our wills to the single purpose which oftenest engrossed these odd moments of talk about an evening fire. And we were so musing while the coffee-maker boiled up his coffee, tapped it down again, made a palm-fibre mat to strain it before he poured grounds in the cup were evil manners when there came a volley from the shadowy dunes east of us and one of the Ageyl toppled forward into the centre of the firelit circle with a screech.	Долгий совместный поход сделал наши умы и тела партнёрами. Нетвёрдая цель была у нас в мыслях днём и ночью; сознательно и бессознательно мы тренировали себя, сокращая нашу волю до единственной цели, которая часто поглощала эти странные минуты разговора у вечернего костра. Вот в такой рассеянности мы пребывали, в то время как тот, кто готовил кофе, вскипятил его, подстелил на земле ковриком пальмовое волокно, чтобы поставить котелок и разлить если земля попадала в чашку, это считалось дурным тоном, когда от тенистых дюн к востоку от нас послышался выстрел, и один из аджейлей с криком повалился в центр круга, где был зажжён огонь.
Mohammed with his massive foot thrust a wave of sand over the fire, and in the quick blinding darkness we rolled behind banks of tamarisk and scattered to get rifles, while our outlying pickets began to return the fire, aiming hurriedly towards the flashes. We had unlimited ammunition in our hand, and did not stint to show it.	Мохаммед своей большой ногой закидал огонь песком, и в кромешной тьме мы свернулись за берегами, поросшими тамариском, и разбились на группы, чтобы достать винтовки, в то время как наши внешние пикеты начали ответный огонь, торопливо целясь на вспышки. У нас в руках были неограниченные боеприпасы, и мы не стеснялись их показать.
Gradually the enemy slackened, astonished perhaps at our preparedness. Finally his fire stopped, and we held our own, listening for a rush or for attack from a new quarter. For half an hour we lay still; and silent, but for the groans, and at last the death struggle of the man hit with the first volley. Then we were impatient of waiting longer. Zaal went out to report what was happening to the enemy. After another half-hour he called to us that no one was left within reach. They had ridden away: about twenty of them, in his trained opinion.	Постепенно враг затих, возможно, удивленный нашей подготовленностью. Наконец, он прекратил огонь, а мы продолжали, прислушиваясь, не готовится ли атака с нового места. Полчаса мы лежали мирно и тихо, не считая стонов и, наконец — агонии того, кто был сражён первым выстрелом. Больше мы терпеть не могли. Заал вышел разузнать, что делает враг. Ещё через полчаса он сообщил нам, что никого не осталось в пределах досягаемости. Они ускакали: их было около двадцати, на его авторитетный взгляд.
Despite Zaal’s assurances, we passed a restless night, and in the morning before dawn we buried Assaf, our first casualty, and moved off northward, keeping the bottom of the hollow, with the sand-hills mostly on our left. We rode for five hours and then halted for breakfast on the south bank of a great spill of torrent-beds running down into the Sirhan from the southwest. Auda told me these were the mouths of Seil Fejr, the valley whose head we had seen at Selhub and whose bed we had followed right across the Houl.	Вопреки заверениям Заала, мы провели беспокойную ночь, и утром перед рассветом похоронили Ассафа, нашу первую жертву, и двинулись на север, держась дна впадины с песчаными холмами, в основном слева. Мы ехали пять часов, и затем остановились позавтракать на южном берегу большого русла, сбегающего в Сирхан с юго-востока. Ауда сказал мне, что это были устья Сеиль Феджра, долины, исток которой мы видели в Сельхубе, и по руслу которой следовали прямо через Хоуль.
The grazing was better than at Arfaja, and we allowed our camels the four hours of noon to fill themselves?— ?—a poor proceeding, for the midday grazing was not profitable to them, though we enjoyed ourselves in the shadow of our blankets, sleeping out the sleep we had missed the night before. Here in the open, away from all possibility of hidden approach, was no fear of disturbance, and our displayed strength and confidence might dissuade the invisible enemy. Our desire was to fight Turks, and this inter-Arab business was sheer waste. In the afternoon we rode on twelve miles to a sharp group of firm sand-hills, enclosing an open space big enough for us, and commanding the country round about. We halted there, in anticipation of another night attack.	Пастбище было лучше, чем в Арфадже, и мы позволили своим верблюдам поесть четыре дневных часа — дурная практика, так как пастись в дневные часы им не было полезно. Тем не менее, мы наслаждались в тени одеял, навёрстывая те часы сна, которые упустили прошлой ночью. Здесь, на открытом месте, исключающем возможность приблизиться неожиданно, не было опасности быть потревоженными, и выказанная нами сила и скрытность могли обескуражить невидимого врага. Мы желали сражаться с турками, а это внутриарабское дело было пустой тратой сил. Днём мы проехали двадцать миль к группе чётких, твёрдых, песчаных холмов, закрывающих открытое место, достаточное для нас, и возвышающихся над окружающей местностью. Мы остановились там, не желая новой ночной атаки.
Next morning we did a fast march of five hours our camels being full of life after their ease of yesterday to an oasis-hollow of stunted palm-trees, with tamarisk clumps here and there, and plentiful water, about seven feet underground, tasting sweeter than the water of Arfaja. Yet this also upon experience proved “Sirhan water,” the first drink of which was tolerable, but which refused a lather to soap, and developed after two days in closed vessels a foul smell and a taste destructive to the intended flavour of coffee, tea, or bread.	На следующее утро мы прошли быстрым маршем пять часов наши верблюды ожили после вчерашнего отдыха в оазис — впадину с низкорослыми пальмами, кустами тамариска здесь и там, водой в изобилии на глубине около семи футов, вкуснее, чем вода Арфаджи. Но это тоже оказалась «сирханская вода», сносная для первого питья, но мыло в ней не мылилось, и после двух дней в закрытой посуде она приобретала противный запах и вкус, портивший аромат кофе, чая или хлеба.
Verily we were tiring of Wadi Sirhan, though Nesib and Zeki still designed works of plantation and reclamation here for the Arab Government when by them established. Such vaulting imagination was typical of Syrians, who easily persuaded themselves of possibilities, and as quickly reached forward to lay their present responsibilities on others. “Zeki,” said I one day, “your camel is full of mange.” “Alas, and alack,” agreed he mournfully, “in the evening, very quickly, when the sun is low, we shall dress her skin with ointment.”	По правде говоря, вади Сирхан надоедала нам, хотя Несиб и Зеки все ещё разрабатывали планы растениеводства и освоения этих земель для Арабского правительства, когда они его установят. Такие скачки воображения были типичны для сирийцев, которые легко убеждали себя в возможностях будущего, и так же быстро им удавалось спихивать на других свои текущие обязанности. «Зеки, — сказал я однажды, — твоя верблюдица вся в чесотке». «Увы, увы, — согласился он скорбно, — вечером, как только зайдёт солнце, мы смажем ее кожу маслом».
During our next ride, I mentioned mange once more. “Aha,” said Zeki, “it has given me a full idea. Conceive the establishment of a Veterinary Department of State, for Syria, when Damascus is ours. We shall have a staff of skilled surgeons, with a school of probationers and students, in a central hospital, or rather central hospitals, for camels and for horses, and for donkeys and cattle, even why not? for sheep and goats. There must be scientific and bacteriological branches to make researches into universal cures for animal disease. And what about a library of foreign books????… and district hospitals to feed the central, and travelling inspectors.???…” With Nesib’s eager collaboration he carved Syria into four inspectorates general, and many sub-inspectorates.	На следующем переходе я снова упомянул о чесотке. «Ага, — сказал Зеки, — это навело меня на мысль. Что ты думаешь о Государственном ветеринарном департаменте в Сирии, когда Дамаск будет наш? У нас будет персонал из умелых хирургов, вместе со школой практикантов и студентов в центральном госпитале, или, скорее, в центральных госпиталях, для верблюдов и для лошадей, и для ослов, и для скота, даже почему бы нет? для овец и коз. Будут научные и бактериологические отделы, чтобы проводить исследования универсальных лекарств от болезней животных. А как насчёт библиотеки иностранных книг? А окружные госпитали, подпитывающие центральный, а разъездные инспектора…» При горячей поддержке Несиба он разделил Сирию на четыре генеральных инспектората и множество субинспекторатов.
Again on the morrow there was mention of mange. They had slept on their labour, and the scheme was rounding out. “Yet, my dear, it is imperfect; and our nature stops not short of perfection. We grieve to see you thus satisfied to snatch the merely opportune. It is an English fault.” I dropped into their vein. “O Nesib,” said I, “and O Zeki, will not perfection, even in the least of things, entail the ending of this world? Are we ripe for that? When I am angry I pray God to swing our globe into the fiery sun, and prevent the sorrows of the not-yet-born: but when I am content, I want to lie forever in the shade, till I become a shade myself.” Uneasily they shifted the talk to stud farms, and on the sixth day the poor camel died. Very truly, “Because,” as Zeki pointed out, “you did not dress her.” Auda, Nasir, and the rest of us kept our beasts going by constant care. We could, perhaps, just stave the mange off till we should reach the camp of some well-provided tribe, and be able to procure medicines, with which to combat the disease wholeheartedly.	Наутро снова упомянули о чесотке. Переспав ночь с этим вопросом, они придавали очертания своему плану. «Он, друг мой, ещё несовершенен; и наша природа такова, что мы не останавливаемся, прежде чем не достигнем совершенства. Нам горестно видеть, как вы всегда хватаете то, что лежит под рукой. Это недостаток англичан». Я подделался под их настрой. «О Несиб,— сказал я, — и о Зеки, разве совершенство, даже в малейшей из вещей, не приблизит конец этого мира? Разве мы созрели для этого? Когда я зол, я молю Бога кинуть наш земной шар поближе к яростному солнцу и избавить от горестей тех, кто ещё не рождён; но когда я доволен, я хочу вечно лежать в тени, пока сам не стану тенью». С неохотой они перевели разговор на скотоводческие фермы, а на шестой день бедная верблюдица издохла. «Потому, — как справедливо отметил Зеки, — что вы не смазали ее». Ауда, Насир и остальные из нас держали наших животных на ходу, постоянно заботясь о них. Мы могли просто предотвращать чесотку, пока не доберёмся до лагеря какого-нибудь зажиточного племени и не будем способны достать лекарства, и тогда расправимся с болезнью как следует.
A mounted man came bearing down upon us. Tension there was, for a moment; but then the Howeitat hailed him. He was one of their herdsmen, and greetings were exchanged in an unhurried voice, as was proper in the desert, where noise was a lowbred business at the best, and urban at its worst.	К нам приблизился всадник. На минуту мы напряглись, но затем ховейтат приветствовали его. Это был один из их пастухов, и они неторопливо обменивались приветствиями, как положено в пустыне, где шум был в лучшем случае делом низкорождённых, а в худшем — горожан.
He told us the Howeitat were camped in front, from Isawiya to Nebk, anxiously waiting our news. All was well with their tents. Auda’s anxiety passed and his eagerness kindled. We rode fast for an hour to Isawiya and the tents of Ali abu Fitna, chief of one of Auda’s clans. Old Ali, rheumy-eyed, red and unkempt, into whose jutting beard a long nose perpetually dripped, greeted us warmly and urged us to the hospitality of his tent. We excused ourselves as too many, and camped near by under some thorns, while he and the other tent-holders made estimate of our numbers, and prepared feasts for us in the evening, to each group of tents its little batch of visitors. The meal took hours to produce, and it was long after dark when they called us to it. I woke and stumbled across, ate, made my way back to our couched camels and slept again.	Он рассказал нам, что ховейтат разбили лагерь впереди, от Исавийя до Небка, с беспокойством ожидая от нас новостей. В их палатках все было хорошо. Волнение Ауды прошло, и он загорелся готовностью. Мы быстро ехали час до Исавийя и палаток Али абу Фитна, вождя одного из кланов Ауды. Старый Али, со слезящимися красными глазами, красным лицом, неопрятный, с длинным носом, из которого постоянно капало на его клочковатую бороду, приветствовал нас тепло и повёл к своей гостеприимной палатке. Мы вежливо отказались, так как нас было слишком много, и разбили лагерь поблизости под терновником, пока он с другими владельцами палаток оценивал нашу численность и готовил вечерний пир для нас, распределяя на каждую группу палаток по отряду пришельцев. Приготовление еды заняло часы, и далеко после наступления темноты они позвали нас на ужин. Я проснулся, спотыкаясь, дошёл туда, поел, вернулся к нашим стреноженным верблюдам и заснул опять.
Our march was prosperously over. We had found the Howeitat: our men were in excellent fettle: we had our gold and our explosives still intact. So we drew happily together in the morning to a solemn council on action. There was agreement that first we should present six thousand pounds to Nuri Shaalan, by whose sufferance we were in Sirhan. We wanted from him liberty to stay while enrolling and preparing our fighting men; and when we moved off we wanted him to look after their families and tents and herds.	Наш поход был успешно завершён. Мы нашли ховейтат; наши люди были в отличном самочувствии; наше золото и наша взрывчатка были не тронуты. Поэтому мы, счастливые, утром собрались на важный военный совет. Сперва мы пришли к соглашению, что подарим шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с молчаливого позволения которого мы находились в Сирхане. Мы хотели от него разрешения остаться, вербуя и тренируя наших бойцов, а после нашего выхода мы хотели, чтобы он позаботился об их семьях, палатках и стадах.
These were great matters. It was determined that Auda himself should ride to Nuri on embassy, because they were friends. Nuri’s was too near and too big a tribe for Auda to fight, however lordly his delight in war. Self-interest, accordingly, had prompted the two great men to an alliance: and acquaintance had bred a whimsical regard, by virtue of which each suffered the other’s oddities with patience. Auda would explain to Nuri what we hoped to do, and Feisal’s desire that he make a public demonstration of adherence to Turkey. Only so could he cover us, while still pleasing the Turks.	Это были важные дела. Определили, что Ауда лично поедет к Нури в посольство, потому что они были друзьями. Племя Нури было для Ауды слишком близким и слишком крупным, чтобы с ним сражаться, как бы ни любил он войну, подобно правителю. Соответственно, личные интересы побудили двух этих великих людей к альянсу: и знакомство воспитало в них необычное отношение друг к другу, благодаря которому каждый сносил странности другого. Ауда должен был объяснить Нури, что мы надеемся сделать, и что Фейсал хочет от него публичной демонстрации приверженности Турции. Только так мог он прикрывать нас, в то же время сохраняя благоволение турок.