Reading room | Charlotte Brontë | Jane Eyre | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Глава XV

Mr. Rochester did, on a future occasion, explain it.

И мистер Рочестер вскоре все объяснил мне.

It was one afternoon, when he chanced to meet me and Adele in the grounds: and while she played with Pilot and her shuttlecock, he asked me to walk up and down a long beech avenue within sight of her.

Как-то под вечер мы с Аделью встретили его в саду; и пока она играла в волан и забавлялась с Пилотом, он предложил мне погулять по длинной буковой аллее, откуда мы могли наблюдать за девочкой.

He then said that she was the daughter of a French opera-dancer, Celine Varens, towards whom he had once cherished what he called a “ grande passion .”

Тогда он рассказал мне, что Адель — дочь французской танцовщицы Селины Варанс, к которой он некогда питал une grande passion.

This passion Celine had professed to return with even superior ardour.

На эту страсть Селина как будто отвечала с удвоенным пылом.

He thought himself her idol, ugly as he was: he believed, as he said, that she preferred his “ taille d’athlete ” to the elegance of the Apollo Belvidere.

Он считал, что она его обожает, невзирая на то, что он некрасив. Он верил, что она предпочитает его taill d'athlete изяществу Аполлона Бельведерского.

“And, Miss Eyre, so much was I flattered by this preference of the Gallic sylph for her British gnome, that I installed her in an hotel; gave her a complete establishment of servants, a carriage, cashmeres, diamonds, dentelles, &c. In short, I began the process of ruining myself in the received style, like any other spoony.

—И знаете, мисс Эйр, я был так польщён тем, что эта галльская сильфида отдаёт столь явное предпочтение британскому гному, что снял для нее особняк, дал ей целый штат слуг, экипаж, задаривал ее шелками, бриллиантами, кружевами... Короче говоря, я самым банальным образом шел навстречу собственному разорению, как и всякий другой безумец.

I had not, it seems, the originality to chalk out a new road to shame and destruction, but trode the old track with stupid exactness not to deviate an inch from the beaten centre.

Я, видимо, не был наделен способностью изобрести новый и оригинальный путь к позору и гибели и следовал обычным путём, добросовестно стараясь ни на дюйм не отклониться от проторенной дорожки.

I had—as I deserved to have—the fate of all other spoonies.

И меня постигла, как я этого и заслужил, судьба всех безумцев.

Happening to call one evening when Celine did not expect me, I found her out; but it was a warm night, and I was tired with strolling through Paris, so I sat down in her boudoir; happy to breathe the air consecrated so lately by her presence.

Однажды вечером, когда Селина не ждала меня, я зашёл к ней, но ее не оказалось дома. Вечер был тёплый, а я устал слоняться по Парижу, поэтому я решил ее дождаться и расположился в будуаре. Я был счастлив дышать воздухом, освящённым ее недавним присутствием.

No,—I exaggerate; I never thought there was any consecrating virtue about her: it was rather a sort of pastille perfume she had left; a scent of musk and amber, than an odour of sanctity.

Впрочем, нет, преувеличиваю, мне никогда не казалось, что от Селины веет добродетелью. То был скорее аромат курений или благовонных лепёшек, запах мускуса и амбры, но отнюдь не аромат святости.

I was just beginning to stifle with the fumes of conservatory flowers and sprinkled essences, when I bethought myself to open the window and step out on to the balcony.

Я уже начинал задыхаться от благоухания оранжерейных цветов и ароматических эссенций, когда мне пришло в голову выйти на балкон.

It was moonlight and gaslight besides, and very still and serene.

От луны и газовых фонарей на улице было очень светло, всюду царили мир и тишина.

The balcony was furnished with a chair or two; I sat down, and took out a cigar,—I will take one now, if you will excuse me.”

На балконе стояли два-три кресла; я сел и вынул сигару... Я и сейчас закурю, если разрешите.

Here ensued a pause, filled up by the producing and lighting of a cigar; having placed it to his lips and breathed a trail of Havannah incense on the freezing and sunless air, he went on—

Последовала пауза, во время которой он достал и закурил сигару. Затянувшись и выпустив душистую струю дыма в морозный, бессолнечный воздух, он продолжал:

“I liked bonbons too in those days, Miss Eyre, and I was croquant —(overlook the barbarism)— croquant chocolate comfits, and smoking alternately, watching meantime the equipages that rolled along the fashionable streets towards the neighbouring opera-house, when in an elegant close carriage drawn by a beautiful pair of English horses, and distinctly seen in the brilliant city-night, I recognised the ‘voiture’ I had given Celine.

—В те дни, мисс Эйр, я любил также и конфеты, — и вот я сидел, простите мне эту грубость, уплетая шоколад, куря сигару и рассматривая экипажи, которые катились передо мной по аристократическим улицам в сторону находящегося неподалёку здания Оперы. Вдруг появилась элегантная карета, запряжённая двумя великолепными английскими лошадьми, она была отчётливо видна на фоне этой ярко освещённой городской ночи, — и я узнал экипаж, который подарил Селине.

She was returning: of course my heart thumped with impatience against the iron rails I leant upon.

Она возвращалась; разумеется, от нетерпения моё сердце заколотилось о чугунную решётку, на которую я опирался.

The carriage stopped, as I had expected, at the hotel door; my flame (that is the very word for an opera inamorata) alighted: though muffed in a cloak—an unnecessary encumbrance, by-the-bye, on so warm a June evening—I knew her instantly by her little foot, seen peeping from the skirt of her dress, as she skipped from the carriage-step.

Как я и предполагал, карета остановилась перед подъездом особняка, и моя волшебница (очень подходящее слово для оперной дивы) выпорхнула на мостовую. Хотя Селина и куталась в плащ, что было как будто совершенно не нужно в такой тёплый июньский вечер, я сразу узнал ее по маленькой ножке, высунувшейся из-под платья, когда она спрыгивала со ступеньки кареты.

Bending over the balcony, I was about to murmur ‘Mon ange’—in a tone, of course, which should be audible to the ear of love alone—when a figure jumped from the carriage after her; cloaked also; but that was a spurred heel which had rung on the pavement, and that was a hatted head which now passed under the arched porte cochere of the hotel.

Перегнувшись через перила балкона, я уже готов был прошептать «Mon ange!» — разумеется, так тихо, чтобы это мог уловить только слух влюблённой, когда, следом за ней, из экипажа выпрыгнул какой-то человек. Он был также скрыт плащом, но на этот раз о мостовую звякнули шпоры, и под сводами подъезда проплыла черная мужская шляпа.

“You never felt jealousy, did you, Miss Eyre?

—Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, верно?

Of course not: I need not ask you; because you never felt love.

Конечно, нет; мне незачем и спрашивать, ведь вы никогда не знали любви.

You have both sentiments yet to experience: your soul sleeps; the shock is yet to be given which shall waken it.

Вам ещё предстоит пережить оба эти чувства; ваша душа ещё спит, и нужен толчок, чтобы пробудить ее.

You think all existence lapses in as quiet a flow as that in which your youth has hitherto slid away. Floating on with closed eyes and muffled ears, you neither see the rocks bristling not far off in the bed of the flood, nor hear the breakers boil at their base.

Вам кажется, что вся жизнь так и будет течь спокойно, как та река, которая несла вашу юность, и вы будете плыть, ничего не видя и не чувствуя, не замечая угрожающих вам рифов, не слыша, как кипят вокруг них волны.

But I tell you—and you may mark my words—you will come some day to a craggy pass in the channel, where the whole of life’s stream will be broken up into whirl and tumult, foam and noise: either you will be dashed to atoms on crag points, or lifted up and borne on by some master-wave into a calmer current—as I am now.

Но я вам говорю, и вы запомните мои слова: настанет день, когда вы окажетесь перед узким скалистым ущельем, где река жизни превратится в ревущий водоворот, пенящийся и грохочущий; и тогда вы либо разобьётесь об острые рифы, либо вас подхватит спасительный вал и унесёт в более спокойное место, как он унес меня...

“I like this day; I like that sky of steel; I like the sternness and stillness of the world under this frost.

Мне нравится этот тусклый день; мне нравится это свинцовое небо, мне нравится угрюмый, застывший от мороза мир.

I like Thornfield, its antiquity, its retirement, its old crow-trees and thorn-trees, its grey facade, and lines of dark windows reflecting that metal welkin: and yet how long have I abhorred the very thought of it, shunned it like a great plague-house?

Мне нравится Торнфильд, его освящённая преданьями старина и его уединенное местоположение; старые деревья с грачиными гнёздами, кусты боярышника, серый фасад и ряды темных окон, отражающих свинцовое небо; а вместе с тем, как долго я ненавидел самую мысль о нем, как избегал его, точно этот дом зачумлён.

How I do still abhor—”

Как и теперь ненавижу...

He ground his teeth and was silent: he arrested his step and struck his boot against the hard ground.

Он стиснул зубы и замолчал; затем остановился и топнул ногой о мёрзлую землю.

Some hated thought seemed to have him in its grip, and to hold him so tightly that he could not advance.

Казалось, им овладела какая-то ненавистная ему мысль и так крепко держала его, что он не мог сдвинуться с места.

We were ascending the avenue when he thus paused; the hall was before us.

Мы были на главной аллее, когда он остановился. Перед нами высился дом.

Lifting his eye to its battlements, he cast over them a glare such as I never saw before or since.

Подняв глаза, он окинул его таким взглядом, какого я никогда не видала у него ни раньше, ни потом.

Pain, shame, ire, impatience, disgust, detestation, seemed momentarily to hold a quivering conflict in the large pupil dilating under his ebon eyebrow.

Казалось, в этих больших глазах под чёрными бровями схватились не на жизнь, а на смерть страдание, стыд, гнев, нетерпение, презрение, ненависть.

Wild was the wrestle which should be paramount; but another feeling rose and triumphed: something hard and cynical: self-willed and resolute: it settled his passion and petrified his countenance: he went on—

Это была неистовая борьба; но вот возникло новое чувство и взяло верх.

“During the moment I was silent, Miss Eyre, I was arranging a point with my destiny.

Во взгляде мистера Рочестера появилось что-то жестокое и циничное, упрямое и решительное, оно укротило душевную бурю и вернуло ему самообладание. Он продолжал:

She stood there, by that beech-trunk—a hag like one of those who appeared to Macbeth on the heath of Forres. ‘

—Я потому молчал несколько мгновений, мисс Эйр, что спорил со своей судьбой, она стояла вон там, возле ствола, — ведьма, подобная одной из тех, которые явились Макбету под Форесом.

‘You like Thornfield?’ she said, lifting her finger; and then she wrote in the air a memento, which ran in lurid hieroglyphics all along the house-front, between the upper and lower row of windows, ‘Like it if you can! Like it if you dare!’

«Ты любишь Торнфильд», — сказала она, подняв палец, и затем начертала в воздухе зловещие письмена, которые протянулись вдоль всего дома, между нижним и верхним рядом окон: «Что ж, люби его, если можешь, люби, если смеешь».

“‘I will like it,’ said I; ‘I dare like it;’ and” (he subjoined moodily) “I will keep my word; I will break obstacles to happiness, to goodness—yes, goodness.

«Я буду любить его, — ответил я, — и осмелюсь любить его!» — И сдержу своё слово, — добавил он упрямо, — я сломлю все препятствия на пути к счастью, к добру — да, к добру!

I wish to be a better man than I have been, than I am; as Job’s leviathan broke the spear, the dart, and the habergeon, hindrances which others count as iron and brass, I will esteem but straw and rotten wood.”

Я хочу стать лучше, чем я был, чем я есть; и так же, как Левиафан сломал стрелу и копье Иова, так же препятствия, которые другими считаются железом и сталью, станут для меня соломой и гнилушками!

Adele here ran before him with her shuttlecock. “

Тут к нему подбежала Адель со своим воланом.

“Away!”

—Уходи! —

he cried harshly; “keep at a distance, child; or go in to Sophie!”

крикнул он резко. —

Continuing then to pursue his walk in silence, I ventured to recall him to the point whence he had abruptly diverged—

Не приближайся ко мне, дитя, ступай к Софи. Затем мы продолжали прогулку молча, и я решилась напомнить ему о том, на чем он так внезапно остановился.

“Did you leave the balcony, sir,” I asked, “when Mdlle. Varens entered?”

—Вы что же, ушли с балкона, сэр, — спросила я, — когда мадемуазель Варанс вошла в комнату?

I almost expected a rebuff for this hardly well-timed question, but, on the contrary, waking out of his scowling abstraction, he turned his eyes towards me, and the shade seemed to clear off his brow. “

Я ждала какой-нибудь резкости в ответ на неуместный вопрос, но он, наоборот, вышел из своей угрюмой задумчивости, повернулся ко мне, и его лицо прояснилось.

“Oh, I had forgotten Celine!

—О, я и забыл про Селину.

Well, to resume.

Ну, продолжу, чтобы закончить...

When I saw my charmer thus come in accompanied by a cavalier, I seemed to hear a hiss, and the green snake of jealousy, rising on undulating coils from the moonlit balcony, glided within my waistcoat, and ate its way in two minutes to my heart’s core.

Когда я увидел свою волшебницу в сопровождении кавалера, мне почудилось, что я слышу возле себя шипение и что змея с зелеными глазами поднялась, извиваясь бесчисленными кольцами на залитом лунным светом балконе, скользнула под мою одежду и мгновенно нашла себе путь в самые глубины моего сердца.

Strange!” he exclaimed, suddenly starting again from the point. “

Как странно, — воскликнул он, вдруг опять отвлекаясь от своего рассказа, — как странно, что я выбрал именно вас своей наперсницей!

“Strange that I should choose you for the confidant of all this, young lady; passing strange that you should listen to me quietly, as if it were the most usual thing in the world for a man like me to tell stories of his opera-mistresses to a quaint, inexperienced girl like you!

И ещё более странно, что вы слушаете меня совершенно спокойно, словно это самая обычная вещь на свете, чтобы мужчина, подобный мне, рассказывал всякие истории о своей возлюбленной неискушённой, молодой девушке.

But the last singularity explains the first, as I intimated once before: you, with your gravity, considerateness, and caution were made to be the recipient of secrets.

Но последняя странность объясняет первую; как я уже говорил вам, вы, с вашей серьёзностью, рассудительностью и тактом, прямо созданы, чтобы быть хранительницей чужих тайн.

Besides, I know what sort of a mind I have placed in communication with my own: I know it is one not liable to take infection: it is a peculiar mind: it is a unique one.

Кроме того, я знаю, с какой чистой душой соприкоснулся, знаю, что ваша душа не способна заразиться ничем дурным; у вас совершенно своеобразный, единственный в своём роде ум.

Happily I do not mean to harm it: but, if I did, it would not take harm from me.

К счастью, я не собираюсь осквернять его, — но если бы даже и хотел, он не воспринял бы этой скверны.

The more you and I converse, the better; for while I cannot blight you, you may refresh me.”

Чем больше мы будем общаться, тем лучше; я не могу погубить вас, но зато вы можете исцелить меня.

After this digression he proceeded—

После этого отступления он продолжал:

“I remained in the balcony. ‘

—Я остался на балконе. «

‘They will come to her boudoir, no doubt,’ thought I: ‘let me prepare an ambush.’

«Они, без сомнения, войдут в ее будуар, — решил я, — надо подготовить им западню».

So putting my hand in through the open window, I drew the curtain over it, leaving only an opening through which I could take observations; then I closed the casement, all but a chink just wide enough to furnish an outlet to lovers’ whispered vows: then I stole back to my chair; and as I resumed it the pair came in.

Просунув руку в открытую дверь, я задёрнул гардины, оставив лишь небольшую щель, через которую мог наблюдать. Затем притворил раму настолько, чтобы все же слышать шёпот любовников, и прокрался обратно к своему креслу. В эту минуту они вошли.

My eye was quickly at the aperture.

Я быстро приник к щели.

Celine’s chamber-maid entered, lit a lamp, left it on the table, and withdrew.

Горничная Селины зажгла лампу, поставила ее на стол и удалилась.

The couple were thus revealed to me clearly: both removed their cloaks, and there was ‘the Varens,’ shining in satin and jewels,—my gifts of course,—and there was her companion in an officer’s uniform; and I knew him for a young roue of a vicomte—a brainless and vicious youth whom I had sometimes met in society, and had never thought of hating because I despised him so absolutely.

Теперь они были мне видны совершенно отчётливо; они сбросили плащи, и вот передо мной появилась Варанс, блистая атласом и драгоценностями, — все это были, разумеется, мои дары, — и ее спутник — молодой человек в офицерской форме. Я узнал в нем одного кутилу виконта, глупого и порочного юношу, которого встречал в обществе и которого не удосужился возненавидеть, так как слишком глубоко презирал.

On recognising him, the fang of the snake Jealousy was instantly broken; because at the same moment my love for Celine sank under an extinguisher.

Когда я узнал его, моя ревность утратила своё жало, ибо в то же мгновение моя любовь к Селине была как бы потушена.

A woman who could betray me for such a rival was not worth contending for; she deserved only scorn; less, however, than I, who had been her dupe.

Женщина, которая могла обманывать меня с таким соперником, была недостойна моей любви, она вызывала лишь презрение, — правда, в меньшей мере, чем я, позволивший себя обмануть искательнице приключений.

“They began to talk; their conversation eased me completely: frivolous, mercenary, heartless, and senseless, it was rather calculated to weary than enrage a listener.

Они принялись беседовать, и их разговор окончательно все разъяснил мне. Это была фривольная, бессердечная, бессмысленная болтовня, которая могла скорее утомить, чем взбесить слушателя.

A card of mine lay on the table; this being perceived, brought my name under discussion.

На столе лежала моя визитная карточка, что и послужило для них поводом заговорить обо мне.

Neither of them possessed energy or wit to belabour me soundly, but they insulted me as coarsely as they could in their little way: especially Celine, who even waxed rather brilliant on my personal defects—deformities she termed them.

Ни у одного из них не хватило смелости и остроумия, чтобы метко высмеять меня. Они бранили меня со всей мещанской грубостью, на какую были способны; особенно Селина, которая довольно ехидно издевалась над моими физическими недостатками — «уродством», как она говорила, — хотя обычно она восторгалась тем, что называла моей «beaute male».

Now it had been her custom to launch out into fervent admiration of what she called my ‘ beaute male :’ wherein she differed diametrically from you, who told me point-blank, at the second interview, that you did not think me handsome.

В этом Селина была полной противоположностью вам: ведь вы при второй же встрече заявили мне совершенно категорически, что я отнюдь не красавец.

The contrast struck me at the time and—”

Меня сразу же поразил контраст...

Adele here came running up again.

Тут Адель снова подбежала к нам.

“Monsieur, John has just been to say that your agent has called and wishes to see you.”

—Мсьё, только что приходил Джон, он сказал, что здесь ваш управляющий и хочет повидать вас.

“Ah!

—А, в таком случае я буду краток.

in that case I must abridge.

Открыв дверь, я вошёл и направился к ним.

Opening the window, I walked in upon them; liberated Celine from my protection; gave her notice to vacate her hotel; offered her a purse for immediate exigencies; disregarded screams, hysterics, prayers, protestations, convulsions; made an appointment with the vicomte for a meeting at the Bois de Boulogne.

Я заявил, что избавляю Селину от своего покровительства, и предложил ей освободить дом; вручил кошелёк с деньгами на необходимые расходы, пренебрег слезами, истериками, мольбами, протестами, припадками и условился встретиться с виконтом в Булонском лесу.

Next morning I had the pleasure of encountering him; left a bullet in one of his poor etiolated arms, feeble as the wing of a chicken in the pip, and then thought I had done with the whole crew.

На другое утро я имел удовольствие увидеть его перед собой. Я всадил пулю в его тощее, хилое плечо, слабое, как крылышко цыплёнка, и уже думал, что раз навсегда покончил со всей этой историей.

But unluckily the Varens, six months before, had given me this filette Adele, who, she affirmed, was my daughter; and perhaps she may be, though I see no proofs of such grim paternity written in her countenance: Pilot is more like me than she.

Однако, к несчастью, Варанс за полгода перед тем подарила мне эту девочку — Адель, которая была, по ее словам, моей дочерью; может быть, это и так, хотя я не вижу в ее чертах никаких признаков столь мрачного отцовства. Пилот больше похож на меня, чем она.

Some years after I had broken with the mother, she abandoned her child, and ran away to Italy with a musician or singer.

Спустя несколько лет после нашего разрыва Селина бросила ребёнка на произвол судьбы и бежала с каким-то музыкантом или певцом в Италию.

I acknowledged no natural claim on Adele’s part to be supported by me, nor do I now acknowledge any, for I am not her father; but hearing that she was quite destitute, I e’en took the poor thing out of the slime and mud of Paris, and transplanted it here, to grow up clean in the wholesome soil of an English country garden.

Я в своё время отказался признать за Аделью какие бы то ни было права на мою поддержку, не признаю их и сейчас, так как не являюсь ее отцом. Но, услышав, что она покинута, я извлёк ее из грязи парижских трущоб и перевёз сюда, чтобы она могла расти на здоровой почве английского деревенского сада.

Mrs. Fairfax found you to train it; but now you know that it is the illegitimate offspring of a French opera-girl, you will perhaps think differently of your post and protegee: you will be coming to me some day with notice that you have found another place—that you beg me to look out for a new governess, &c.—Eh?”

А миссис Фэйрфакс нашла вас, чтобы воспитывать ее. Но теперь вы знаете, что она незаконная дочь французской танцовщицы, и вы, может быть, иначе отнесётесь к своей задаче и к своей воспитаннице? Может быть, вы явитесь ко мне однажды и сообщите, что нашли себе другое место и что я должен искать себе новую гувернантку и так далее? Да?

“No: Adele is not answerable for either her mother’s faults or yours: I have a regard for her; and now that I know she is, in a sense, parentless—forsaken by her mother and disowned by you, sir—I shall cling closer to her than before.

—Нет. Адель не ответственна ни за грехи матери, ни за ваши. Я привязалась к ней; а теперь, когда узнала, что она в известном смысле сирота — мать ее бросила, а вы, сэр, от нее отрекаетесь, — моя привязанность к ней станет ещё крепче.

How could I possibly prefer the spoilt pet of a wealthy family, who would hate her governess as a nuisance, to a lonely little orphan, who leans towards her as a friend?”

Неужели я могла бы предпочесть какого-нибудь избалованного ребёнка из богатой семьи, ненавидящего свою гувернантку, маленькой одинокой сиротке, которая относится ко мне, как к другу?

“Oh, that is the light in which you view it!

—Ах, вот как вы на это смотрите!

Well, I must go in now; and you too: it darkens.”

Ну, а теперь мне пора домой; и вам тоже, уже темнеет.

But I stayed out a few minutes longer with Adele and Pilot—ran a race with her, and played a game of battledore and shuttlecock.

Но я осталась ещё на несколько минут с Аделью и Пилотом, побегала и сыграла партию в волан.

When we went in, and I had removed her bonnet and coat, I took her on my knee; kept her there an hour, allowing her to prattle as she liked: not rebuking even some little freedoms and trivialities into which she was apt to stray when much noticed, and which betrayed in her a superficiality of character, inherited probably from her mother, hardly congenial to an English mind.

Когда я вошла в дом и сняла с девочки пальто и шляпу, я посадила ее на колени и продержала целый час, разрешив ей болтать сколько вздумается. Я даже не удерживала ее от того жеманства и тех легких вольностей, к которым она была так склонна, когда чувствовала, что на нее обращают внимание, и которые выдавали легкомыслие ее характера, вероятно унаследованное от матери и едва ли присущее маленькой англичанке.

Still she had her merits; and I was disposed to appreciate all that was good in her to the utmost.

Однако у нее были и достоинства, и теперь я была склонна даже преувеличивать их.

I sought in her countenance and features a likeness to Mr. Rochester, but found none: no trait, no turn of expression announced relationship.

Но я тщетно искала в ней какого-нибудь сходства с мистером Рочестером: ни своими чертами, ни своим выражением — ничем это личико не напоминало его.

It was a pity: if she could but have been proved to resemble him, he would have thought more of her.

И мне было жаль: если бы удалось установить такое сходство, он больше уделял бы ей внимания.

It was not till after I had withdrawn to my own chamber for the night, that I steadily reviewed the tale Mr. Rochester had told me.

Лишь вечером, удалившись к себе в комнату, я подробно могла вспомнить все рассказанное мне мистером Рочестером.

As he had said, there was probably nothing at all extraordinary in the substance of the narrative itself: a wealthy Englishman’s passion for a French dancer, and her treachery to him, were every-day matters enough, no doubt, in society; but there was something decidedly strange in the paroxysm of emotion which had suddenly seized him when he was in the act of expressing the present contentment of his mood, and his newly revived pleasure in the old hall and its environs.

Как он и отметил, сама эта история была достаточно тривиальна. Страсть богатого англичанина к французской танцовщице и ее измена — случай, довольно обычный в обществе. Но было нечто, бесспорно, очень странное в том глубоком волнении, которое овладело им, когда он попытался выразить свои теперешние чувства — радость, вызванную решением отныне жить здесь, в этом старом доме, в этой местности.

I meditated wonderingly on this incident; but gradually quitting it, as I found it for the present inexplicable, I turned to the consideration of my master’s manner to myself.

С удивлением размышляла я над этим обстоятельством; но, сознавая, что бессильна разгадать эту загадку в настоящую минуту, я постепенно отвлеклась в сторону и задумалась над отношением хозяина ко мне самой.

The confidence he had thought fit to repose in me seemed a tribute to my discretion: I regarded and accepted it as such.

Мне казалось, что его исповедь — это благодарность за мою скромность; так я и приняла ее.

His deportment had now for some weeks been more uniform towards me than at the first.

В последнее время он стал относиться ко мне ровнее, чем вначале.

I never seemed in his way; he did not take fits of chilling hauteur: when he met me unexpectedly, the encounter seemed welcome; he had always a word and sometimes a smile for me: when summoned by formal invitation to his presence, I was honoured by a cordiality of reception that made me feel I really possessed the power to amuse him, and that these evening conferences were sought as much for his pleasure as for my benefit.

Я чувствовала, что никогда ему не мешаю; он больше не приветствовал меня с ледяным высокомерием при случайных встречах и, казалось, бывал им рад. Всегда у него находилось для меня ласковое слово, а иногда и улыбка. Если же он приглашал меня к себе, то удостаивал сердечного приема, и я чувствовала, что действительно развлекаю его и что эти вечерние беседы так же приятны ему, как и мне.

I, indeed, talked comparatively little, but I heard him talk with relish.

Сама я говорила сравнительно мало, зато с наслаждением слушала его.

It was his nature to be communicative; he liked to open to a mind unacquainted with the world glimpses of its scenes and ways (I do not mean its corrupt scenes and wicked ways, but such as derived their interest from the great scale on which they were acted, the strange novelty by which they were characterised); and I had a keen delight in receiving the new ideas he offered, in imagining the new pictures he portrayed, and following him in thought through the new regions he disclosed, never startled or troubled by one noxious allusion.

Он был общителен по природе; очевидно, ему нравилось рисовать перед неискушённой слушательницей картины жизни и нравов (я имею в виду не те, где изображалась бы порочная жизнь и постыдные нравы, но такие, которые уносили меня в другой, более широкий мир, радовавший своей новизной); и я с радостью воспринимала от него новые идеи и, представляя себе те эпизоды, о которых он рассказывал мне, мысленно следовала за ним в неведомые области, которые он раскрывал передо мной, никогда не удивляя и не смущая мой ум какими-либо рискованными намёками.

The ease of his manner freed me from painful restraint: the friendly frankness, as correct as cordial, with which he treated me, drew me to him.

Та непринуждённость, с какой держался мистер Рочестер, постепенно ослабила мою внутреннюю скованность; дружеская откровенность, корректная и сердечная, с которой он подходил ко мне, привлекала меня к нему.

I felt at times as if he were my relation rather than my master: yet he was imperious sometimes still; but I did not mind that; I saw it was his way.

Временами он казался мне скорее родственником, чем хозяином. Иногда он опять впадал в свой властный тон; но это меня не смущало: я знала, что это у него в характере.

So happy, so gratified did I become with this new interest added to life, that I ceased to pine after kindred: my thin crescent-destiny seemed to enlarge; the blanks of existence were filled up; my bodily health improved; I gathered flesh and strength.

И я была так счастлива, так удовлетворена новыми интересами, вошедшими в мою жизнь, что перестала горевать о своём одиночестве, о том, что у меня нет родных. Ущербный месяц моей судьбы словно вступил в новую фазу, белые листы в моей жизни заполнялись. Я поздоровела и окрепла.

And was Mr. Rochester now ugly in my eyes?

Казался ли мне теперь мистер Рочестер некрасивым?

No, reader: gratitude, and many associations, all pleasurable and genial, made his face the object I best liked to see; his presence in a room was more cheering than the brightest fire.

Нет, читатель: чувство благодарности и множество других впечатлений, новых и приятных, делали его лицо для меня самым желанным. Его присутствие в комнате согревало меня больше, чем самый яркий огонь.

Yet I had not forgotten his faults; indeed, I could not, for he brought them frequently before me.

Но я не забывала о его недостатках, — да и не могла забыть, так как он слишком часто обнаруживал их передо мной.

He was proud, sardonic, harsh to inferiority of every description: in my secret soul I knew that his great kindness to me was balanced by unjust severity to many others.

Он был горд, насмешлив, резок со всеми ниже его стоящими. В глубине души я знала, что та особая доброта, с какой он относится ко мне, не мешает ему быть несправедливым и чрезмерно строгим к другим.

He was moody, too; unaccountably so; I more than once, when sent for to read to him, found him sitting in his library alone, with his head bent on his folded arms; and, when he looked up, a morose, almost a malignant, scowl blackened his features.

На него находили странные, ничем не объяснимые настроения. Сколько раз, когда он посылал за мной, я находила его к библиотеке, где он сидел в одиночестве, положив голову на скрещенные руки, и когда он поднимал ее, на его лице появлялось хмурое, почти злобное выражение.

But I believed that his moodiness, his harshness, and his former faults of morality (I say former , for now he seemed corrected of them) had their source in some cruel cross of fate.

Но я верила, что его капризы, его резкость и былые прегрешения против нравственности (я говорю — былые, так как теперь он как будто исправился) имели своим источником какие-то жестокие испытания судьбы.

I believed he was naturally a man of better tendencies, higher principles, and purer tastes than such as circumstances had developed, education instilled, or destiny encouraged.

Я верила, что от природы это человек с многообещающими задатками, более высокими принципами и более чистыми стремлениями, чем те, которые развились в нем в силу известных обстоятельств, воспитания или случайностей судьбы.

I thought there were excellent materials in him; though for the present they hung together somewhat spoiled and tangled.

Мне чудилось, что он представляет собой превосходный материал, хотя в настоящее время все его дарования казались заглохшими и заброшенными.

I cannot deny that I grieved for his grief, whatever that was, and would have given much to assuage it.

Не могу отрицать, что я скорбела его скорбью, какова бы она ни была, и многое дала бы, чтобы смягчить ее.

Though I had now extinguished my candle and was laid down in bed, I could not sleep for thinking of his look when he paused in the avenue, and told how his destiny had risen up before him, and dared him to be happy at Thornfield.

Наконец я погасила свечу и легла в постель, но не могла заснуть, вспоминая его взгляд, когда он остановился посреди аллеи и сказал, что перед ним предстала его судьба и побуждала его дерзнуть и быть счастливым в Торнфильде.

“Why not?”

«А почему бы и нет? —

I asked myself. “

спрашивала я себя. —

“What alienates him from the house?

Что отталкивает его от этих мест?

Will he leave it again soon?

Скоро ли он опять уедет?

Mrs. Fairfax said he seldom stayed here longer than a fortnight at a time; and he has now been resident eight weeks.

Миссис Фэйрфакс говорила, что он редко живал в этом доме больше двух недель кряду, — а вот живет же он здесь уже два месяца.

If he does go, the change will be doleful.

Если он уедет, это внесёт такую грустную перемену.

Suppose he should be absent spring, summer, and autumn: how joyless sunshine and fine days will seem!”

Может быть, его не будет весну, лето, осень. Какими безрадостными покажутся мне солнечный свет и прекрасные дни!»

I hardly know whether I had slept or not after this musing; at any rate, I started wide awake on hearing a vague murmur, peculiar and lugubrious, which sounded, I thought, just above me.

Не знаю, забылась я после этих размышлений или нет, — во всяком случае, я сразу же проснулась, услышав, как мне казалось, прямо над своей комнатой какое-то смутное бормотание, странное и зловещее.

I wished I had kept my candle burning: the night was drearily dark; my spirits were depressed.

Я пожалела, что погасила свечу. Ночь была непроницаема, моя душа — угнетена.

I rose and sat up in bed, listening. The sound was hushed.

Я поднялась, села на кровати, прислушалась: все было тихо.

I tried again to sleep; but my heart beat anxiously: my inward tranquillity was broken.

Я попыталась снова заснуть, но моё сердце тревожно билось, и душевное спокойствие было нарушено.

The clock, far down in the hall, struck two.

Далеко внизу, в холле, часы пробили два.

Just then it seemed my chamber-door was touched; as if fingers had swept the panels in groping a way along the dark gallery outside.

В это же мгновение мне почудилось, что кто-то прикоснулся к моей двери, словно, пробираясь ощупью по темному коридору, кто-то провёл по ней рукой.

I said, “Who is there?”

Я спросила: «Кто здесь?»

Nothing answered.

Ответа не было.

I was chilled with fear.

От страха меня охватил озноб.

All at once I remembered that it might be Pilot, who, when the kitchen-door chanced to be left open, not unfrequently found his way up to the threshold of Mr. Rochester’s chamber: I had seen him lying there myself in the mornings.

Но тут я вспомнила, что это мог быть Пилот: когда забывали закрыть кухонную дверь, он нередко пробирался к двери мистера Рочестера и ложился у порога. Сколько раз утром я сама видела его там.

The idea calmed me somewhat: I lay down.

Эта мысль несколько успокоила меня, я легла.

Silence composes the nerves; and as an unbroken hush now reigned again through the whole house, I began to feel the return of slumber.

Тишина успокаивает, и так как во всем доме теперь царило глубокое безмолвие, я снова задремала.

But it was not fated that I should sleep that night.

Но в эту ночь мне, видимо, не было суждено уснуть.

A dream had scarcely approached my ear, when it fled affrighted, scared by a marrow-freezing incident enough.

Едва сон приблизился к моему изголовью, как он уже бежал, спугнутый страшным происшествием.

This was a demoniac laugh—low, suppressed, and deep—uttered, as it seemed, at the very keyhole of my chamber door.

Раздался сатанинский смех — тихий, сдавленный, глухой. Казалось, он прозвучал у самой замочной скважины моей двери.

The head of my bed was near the door, and I thought at first the goblin-laugher stood at my bedside—or rather, crouched by my pillow: but I rose, looked round, and could see nothing; while, as I still gazed, the unnatural sound was reiterated: and I knew it came from behind the panels.

Кровать находилась недалеко от входа, и мне сначала почудилось, что этот дьявольский смех раздался совсем рядом, чуть ли не у моего изголовья; я поднялась, огляделась, однако ничего не увидела. Но вот зловещие звуки повторились: я поняла, что они доносятся из коридора.

My first impulse was to rise and fasten the bolt; my next, again to cry out, “Who is there?” Something gurgled and moaned.

Моим первым побуждением было вскочить и запереть дверь на задвижку, а вторым — крикнуть: «Кто здесь?»

Ere long, steps retreated up the gallery towards the third-storey staircase: a door had lately been made to shut in that staircase; I heard it open and close, and all was still.

Раздались какие-то стоны, а затем шаги по коридору, направлявшиеся к лестнице, которая вела на третий этаж. Недавно была сделана дверь, отделявшая ее от коридора. Я услышала, как она открылась и закрылась, а затем все стихло.

“Was that Grace Poole?

«Неужели это Грэйс Пул? —

and is she possessed with a devil?”

спрашивала я себя. —

thought I.

Она, верно, одержима дьяволом!»

Impossible now to remain longer by myself: I must go to Mrs. Fairfax.

Боясь долее оставаться одна, я решила пойти к миссис Фэйрфакс.

I hurried on my frock and a shawl; I withdrew the bolt and opened the door with a trembling hand.

Поспешно набросила я платье и шаль, отодвинула задвижку и дрожащей рукой открыла дверь.

There was a candle burning just outside, and on the matting in the gallery.

В коридоре горела свеча, она стояла на дорожке, покрывавшей пол.

I was surprised at this circumstance: but still more was I amazed to perceive the air quite dim, as if filled with smoke; and, while looking to the right hand and left, to find whence these blue wreaths issued, I became further aware of a strong smell of burning.

Это обстоятельство меня поразило. Но ещё больше я удивилась, когда заметила, что в воздухе висит какая-то мгла, словно он полон дыма. А когда я оглянулась вокруг, стараясь отыскать источник этой синеватой мглы, то ощутила резкий запах гари.

Something creaked: it was a door ajar; and that door was Mr. Rochester’s, and the smoke rushed in a cloud from thence.

Что-то скрипнуло, где-то приоткрылась дверь. Это была дверь мистера Рочестера, и из нее клубами вырывался дым.

I thought no more of Mrs. Fairfax; I thought no more of Grace Poole, or the laugh: in an instant, I was within the chamber.

Я уже не думала о миссис Фэйрфакс, я не думала о Грэйс Пул и о ее таинственном смехе: в мгновение ока я очутилась в комнате моего хозяина.

Tongues of flame darted round the bed: the curtains were on fire. In the midst of blaze and vapour, Mr. Rochester lay stretched motionless, in deep sleep.

Вокруг кровати вздымались языки пламени, занавески уже пылали, а среди огня и дыма мистер Рочестер лежал без движения, погруженный в глубокий сон.

“Wake!

—Проснитесь!

wake!”

Проснитесь! —

I cried.

крикнула я.

I shook him, but he only murmured and turned: the smoke had stupefied him.

Я стала трясти его, но он только забормотал что-то и отвернулся к стене.

Not a moment could be lost: the very sheets were kindling, I rushed to his basin and ewer; fortunately, one was wide and the other deep, and both were filled with water.

От дыма он лишился сознания. Нельзя было терять ни минуты — уже тлели простыни. Я бросилась к тазу и кувшину. К счастью, оба оказались полны воды.

I heaved them up, deluged the bed and its occupant, flew back to my own room, brought my own water-jug, baptized the couch afresh, and, by God’s aid, succeeded in extinguishing the flames which were devouring it.

Я схватила их, вылила воду на кровать и на спящего, бросилась к себе в комнату, принесла свой кувшин с водой, тоже вылила на кровать — и, с божьей помощью, погасила огонь, пожиравший ее.

The hiss of the quenched element, the breakage of a pitcher which I flung from my hand when I had emptied it, and, above all, the splash of the shower-bath I had liberally bestowed, roused Mr. Rochester at last.

Шипение гаснущего пламени и звон разбитого кувшина, который я отшвырнула, вылив его содержимое, а главное, ледяная ванна, в которой очутился мистер Рочестер, помогли ему, наконец, очнуться.

Though it was now dark, I knew he was awake; because I heard him fulminating strange anathemas at finding himself lying in a pool of water.

Хотя в комнате было темно, я знала, что он проснулся, так как слышала, что он бормочет какие-то ругательства, недоумевая по поводу своего пробуждения в луже ледяной воды.

“Is there a flood?” he cried.

—Что это, наводнение?!

“No, sir,” I answered; “but there has been a fire: get up, do; you are quenched now; I will fetch you a candle.”

—Нет, сэр, — отвечала я. — Но здесь был пожар. Вставайте, прошу вас, вы залиты водой, я сейчас принесу свечу.

“In the name of all the elves in Christendom, is that Jane Eyre?”

—Во имя всех фей в христианском мире, скажите, это вы, Джейн Эйр? —

he demanded. “

спросил он. —

“What have you done with me, witch, sorceress?

Что вы сделали со мной, колдунья?

Who is in the room besides you?

Кто здесь в комнате, кроме вас?

Have you plotted to drown me?”

Так вы решили утопить меня?

“I will fetch you a candle, sir; and, in Heaven’s name, get up.

—Я принесу вам свечу, сэр. И, ради бога, вставайте.

Somebody has plotted something: you cannot too soon find out who and what it is.”

Кто-то задумал чёрное дело: вам надо как можно скорее выяснить, кто и что.

“There!

—Ну вот, я и на ногах!

I am up now; but at your peril you fetch a candle yet: wait two minutes till I get into some dry garments, if any dry there be—yes, here is my dressing-gown.

Непременно принесите мне свечу, но подождите две минуты, пока я надену на себя что-нибудь сухое... Да, вот мой халат.

Now run!”

А теперь бегите.

I did run; I brought the candle which still remained in the gallery.

Я побежала и принесла свечу, которая все ещё стояла в коридоре.

He took it from my hand, held it up, and surveyed the bed, all blackened and scorched, the sheets drenched, the carpet round swimming in water.

Он взял ее у меня, поднял и осмотрел кровать, всю почерневшую и опалённую, с намокшими простынями, и лужи воды на ковре.

“What is it?

—Что это такое?

and who did it?”

Кто это сделал? —

he asked.

спросил он.

Я вкратце рассказала ему все, что мне было известно: странный смех, услышанный мной в коридоре, шаги, поднимавшиеся на третий этаж, дым, запах гари, который привёл меня к нему в комнату, наконец пожар и то, как я затушила его, вылив всю воду, какая была под рукой.

He listened very gravely; his face, as I went on, expressed more concern than astonishment; he did not immediately speak when I had concluded.

Он слушал нахмурившись; по мере того как я говорила, его лицо все больше выражало озабоченность, но не удивление. Когда я смолкла, он заговорил не сразу.

“Shall I call Mrs. Fairfax?”

—Может быть, позвать миссис Фэйрфакс?

I asked.

—Миссис Фэйрфакс?

“Mrs. Fairfax?

Нет.

No; what the deuce would you call her for?

На кой черт ее звать!

What can she do?

Что она может сделать?

Let her sleep unmolested.”

Пусть спит сном праведных.

“Then I will fetch Leah, and wake John and his wife.”

—Тогда я позову Ли и разбужу Джона и его жену.

“Not at all: just be still.

—Ничего подобного! Сидите смирно.

You have a shawl on.

У вас есть платок?

If you are not warm enough, you may take my cloak yonder; wrap it about you, and sit down in the arm-chair: there,—I will put it on.

Если вам холодно, можете взять вон там мой плащ. Завернитесь в него и сядьте в кресло; вот я укутаю вас.

Now place your feet on the stool, to keep them out of the wet.

А теперь поставьте ноги на скамеечку, чтобы не замочить их.

I am going to leave you a few minutes. I shall take the candle.

Я вас покину на несколько минут; свечу возьму с собой.

Remain where you are till I return; be as still as a mouse.

Сидите здесь до моего возвращения; ведите себя тихо, как мышь.

I must pay a visit to the second storey.

Мне нужно подняться на третий этаж.

Don’t move, remember, or call any one.”

Не забудьте: не двигайтесь и никого не зовите. Мистер Рочестер вышел.

He went: I watched the light withdraw.

Я следила за удаляющимся светом свечи.

He passed up the gallery very softly, unclosed the staircase door with as little noise as possible, shut it after him, and the last ray vanished.

Он на цыпочках прошёл по коридору, почти беззвучно открыл дверь на лестницу, притворил ее за собой, и свет исчез.

I was left in total darkness.

Наступила полная темнота.

I listened for some noise, but heard nothing.

Тщетно старалась я уловить какие-нибудь звуки — я не слышала ничего.

A very long time elapsed.

Прошло очень много времени, усталость все больше овладевала мной.

I grew weary: it was cold, in spite of the cloak; and then I did not see the use of staying, as I was not to rouse the house.

Несмотря на плащ, мне было холодно, к тому же я не видела смысла в моем пребывании здесь, раз не надо было будить остальных.

I was on the point of risking Mr. Rochester’s displeasure by disobeying his orders, when the light once more gleamed dimly on the gallery wall, and I heard his unshod feet tread the matting. “

Я уже намеревалась ослушаться мистера Рочестера, рискуя вызвать его гнев, когда на стене коридора снова появился слабый отблеск свечи и послышались его шаги, приглушённые ковром. «

“I hope it is he,” thought I, “and not something worse.”

«Надеюсь, это он, — подумала я, — а не кто-нибудь ещё».

He re-entered, pale and very gloomy. “

Он вернулся бледный и очень мрачный.

“I have found it all out,” said he, setting his candle down on the washstand; “it is as I thought.”

—Я все выяснил, — сказал он, ставя свечу на умывальник. — Как я предполагал, так оно и есть.

“How, sir?”

—А именно, сэр?

He made no reply, but stood with his arms folded, looking on the ground.

Ответа не последовало: мистер Рочестер стоял, скрестив руки, глядя в пол.

At the end of a few minutes he inquired in rather a peculiar tone—

Через несколько минут он каким-то странным тоном спросил:

“I forget whether you said you saw anything when you opened your chamber door.”

—Я забыл, — вы говорили, что видели что-то, когда открыли дверь своей комнаты?

“No, sir, only the candlestick on the ground.”

—Нет, сэр, только свечу на полу.

“But you heard an odd laugh?

—Но вы слышали странный смех?

You have heard that laugh before, I should think, or something like it?”

Вы ведь и раньше слышали такой смех или что-то в этом роде?

“Yes, sir: there is a woman who sews here, called Grace Poole,—she laughs in that way.

—Да, сэр! У вас тут есть женщина-швея, ее зовут Грэйс Пул, — это она так смеётся.

She is a singular person.”

Странная особа!

“Just so. Grace Poole—you have guessed it.

—Совершенно верно, Грэйс Пул, — вы угадали.

She is, as you say, singular—very.

Она, как вы говорите, действительно странная.

Well, I shall reflect on the subject.

Я обо всем этом подумаю.

Meantime, I am glad that you are the only person, besides myself, acquainted with the precise details of to-night’s incident.

Но все-таки я рад, что вы единственный человек, кроме меня, кто знает все подробности сегодняшнего происшествия.

You are no talking fool: say nothing about it.

Вы не болтливы; ничего не говорите об этом.

I will account for this state of affairs” (pointing to the bed): “and now return to your own room.

Я сам объясню, что здесь произошло (он указал на кровать). А теперь возвращайтесь в свою комнату.

I shall do very well on the sofa in the library for the rest of the night.

Я прекрасно проведу ночь в библиотеке на диване.

It is near four:—in two hours the servants will be up.”

Сейчас около четырёх. Через два часа встанут слуги.

“Good-night, then, sir,” said I, departing.

—Спокойной ночи, сэр, — сказала я, собираясь удалиться.

He seemed surprised—very inconsistently so, as he had just told me to go.

Мистер Рочестер казался удивленным, что было весьма непоследовательно, — ведь он сам только что предложил мне уйти.

“What!”

—Как! —

he exclaimed, “are you quitting me already, and in that way?”

воскликнул он. — Вы уже уходите от меня? И уходите так?

“You said I might go, sir.”

—Вы же сами сказали, сэр.

“But not without taking leave; not without a word or two of acknowledgment and good-will: not, in short, in that brief, dry fashion.

—Но нельзя так сразу, не простившись, не сказав ни слова сочувствия и привета...

Why, you have saved my life!—

во всяком случае, не так резко и сухо...

!—snatched me from a horrible and excruciating death!

Ведь вы спасли мне жизнь, вырвали меня у мучительной и ужасной смерти!

and you walk past me as if we were mutual strangers!

И спокойно удаляетесь, как будто бы мы чужие люди!

At least shake hands.”

Давайте хоть пожмём друг другу руки.

He held out his hand; I gave him mine: he took it first in one, then in both his own.

Он протянул мне руку, я дала ему свою. Он взял ее одной рукой, затем обеими.

“You have saved my life: I have a pleasure in owing you so immense a debt.

—Вы спасли мне жизнь; мне приятно, что я именно перед вами в таком огромном долгу.

I cannot say more.

Больше я ничего не скажу.

Nothing else that has being would have been tolerable to me in the character of creditor for such an obligation: but you: it is different;—I feel your benefits no burden, Jane.”

Я не перенёс бы такого долга в отношении никого другого. Но вы — иное дело. Ваше благодеяние для меня не бремя, Джен.

He paused; gazed at me: words almost visible trembled on his lips,—but his voice was checked.

Он смолк и посмотрел на меня. Какие-то слова почти ощутимо трепетали на его устах, но голос ему не повиновался.

“Good-night again, sir.

—Ещё раз спокойной ночи, сэр!

There is no debt, benefit, burden, obligation, in the case.”

В данном случае не может быть и речи ни о каком долге, благодеянии, бремени или обязательстве.

“I knew,” he continued, “you would do me good in some way, at some time;—I saw it in your eyes when I first beheld you: their expression and smile did not”—(again he stopped)—“did not” (he proceeded hastily) “strike delight to my very inmost heart so for nothing.

—Я знал, — продолжал он, — что вы когда-нибудь сделаете мне добро, я видел это по вашим глазам, когда впервые встретил вас: их выражение и улыбка недаром (он опять остановился)... недаром, — продолжал он торопливо, — озарили радостью самые глубины моего сердца.

People talk of natural sympathies; I have heard of good genii: there are grains of truth in the wildest fable.

Говорят, есть врождённые симпатии; я слышал также о том, что существуют добрые гении; в самой нелепой басне есть крупица правды.

My cherished preserver, good-night!”

Ну, моя дорогая спасительница, спокойной ночи!

Strange energy was in his voice, strange fire in his look.

Его голос был полон своеобразной силы, его взгляд — странного огня.

“I am glad I happened to be awake,” I said: and then I was going.

—Я рада, что не спала, — сказала я, собираясь уходить.

“What! you will go?”

—Как, вы все-таки уходите?

“I am cold, sir.”

—Мне холодно, сэр.

“Cold?

—Холодно?

Yes,—and standing in a pool!

Да ведь вы стоите в луже!

Go, then, Jane; go!”

Тогда идите, Джен, идите! —

But he still retained my hand, and I could not free it.

Но он все ещё держал мою руку, и невозможно было высвободить ее.

I bethought myself of an expedient.

Я сказала:

“I think I hear Mrs. Fairfax move, sir,” said I.

—Мне кажется, идёт миссис Фэйрфакс.

“Well, leave me:” he relaxed his fingers, and I was gone.

—Ну, расстанемся. Он отпустил мои пальцы, и я вышла.

I regained my couch, but never thought of sleep.

Я легла в постель, но и подумать не могла о сне.

Till morning dawned I was tossed on a buoyant but unquiet sea, where billows of trouble rolled under surges of joy.

До самого утра я носилась по бурному и радостному морю, где волны тревог перемежались с волнами радости.

I thought sometimes I saw beyond its wild waters a shore, sweet as the hills of Beulah; and now and then a freshening gale, wakened by hope, bore my spirit triumphantly towards the bourne: but I could not reach it, even in fancy—a counteracting breeze blew off land, and continually drove me back.

Минутами мне казалось, что я вижу по ту сторону кипящих вод какой-то берег, сладостнее рая, и время от времени освежающий ветерок пробуждал мои надежды и торжествующе нес мою душу к этому берегу; но я так и не могла достигнуть его даже в воображении, ибо навстречу дул береговой ветер и неустанно отгонял меня.

Sense would resist delirium: judgment would warn passion.

Здравый смысл противостоял бреду, рассудок охлаждал страстные порывы.

Too feverish to rest, I rose as soon as day dawned.

Слишком взволнованная, чтобы предаться отдыху, я встала, едва рассвело.

Get short URL

Text alignment