Reading room | Charles Dickens | A Tale of Two Cities | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English

CHAPTER II.

The Grindstone

Банк Теллсона в Сен-Жерменском квартале в Париже помещался во флигеле большого особняка, стоявшего в глубине двора, за высокой оградой с чугунными воротами.

Tellson’s Bank, established in the Saint Germain Quarter of Paris, was in a wing of a large house, approached by a courtyard and shut off from the street by a high wall and a strong gate.

Дом принадлежал знатному вельможе, который жил в нем до тех пор, пока волнения и беспорядки не вынудили его обратиться в бегство. Переодевшись в платье собственного повара, он перебрался через границу.

The house belonged to a great nobleman who had lived in it until he made a flight from the troubles, in his own cook’s dress, and got across the borders.

Но и после этого превращения в загнанного зверя, спасающегося от преследующих его охотников, он сохранил свои прежние черты и остался тем самым монсеньёром, которому три молодца лакея, не считая вышеупомянутого повара, подавали в постель утренний шоколад.

A mere beast of the chase flying from hunters, he was still in his metempsychosis no other than the same Monseigneur, the preparation of whose chocolate for whose lips had once occupied three strong men besides the cook in question.

Монсеньёр скрылся, трое молодцов, повинных в том, что им за такие услуги платили высокое жалованье, изъявили пламенную готовность искупить свою вину и перерезать горло своему господину, чтобы принести его в жертву на алтарь новоявленной Республики, единой, неделимой, несущей Свободу, Равенство, Братство или Смерть, и дом был сначала опечатан, а затем объявлен государственной собственностью.

Monseigneur gone, and the three strong men absolving themselves from the sin of having drawn his high wages, by being more than ready and willing to cut his throat on the altar of the dawning Republic one and indivisible of Liberty, Equality, Fraternity, or Death, Monseigneur’s house had been first sequestrated, and then confiscated.

События так быстро следовали одно за другим, и декрет за декретом издавались с такой стремительностью, что третьего сентября вечером народные блюстители закона уже распоряжались в доме монсеньёра; они водрузили на нем трёхцветный флаг и, расположившись с удобством в парадном зале, распивали коньяк.

For, all things moved so fast, and decree followed decree with that fierce precipitation, that now upon the third night of the autumn month of September, patriot emissaries of the law were in possession of Monseigneur’s house, and had marked it with the tri-colour, and were drinking brandy in its state apartments.

Если бы банк Теллсона в Лондоне поместить в таком доме, какой занимала парижская контора, глава фирмы очень скоро сошёл бы с ума и его имя неминуемо попало бы в Лондонскую Газету, в коей сообщаются имена банкротов.

A place of business in London like Tellson’s place of business in Paris, would soon have driven the House out of its mind and into the Gazette.

Ибо трудно даже и вообразить себе, чтобы трезвое английское здравомыслие и английская респектабельность могли мириться с рядами померанцевых деревьев в кадках на дворе банка или, ещё того хуже, с купидоном над кассой.

For, what would staid British responsibility and respectability have said to orange-trees in boxes in a Bank courtyard, and even to a Cupid over the counter?

А ведь так оно и было на самом деле.

Yet such things were.

И хотя купидона замазали штукатуркой, его все равно отлично было видно на потолке; одетый как нельзя более откровенно, он с утра до вечера прицеливался сверху к деньгам (что, вообще говоря, свойственно купидонам).

Tellson’s had whitewashed the Cupid, but he was still to be seen on the ceiling, in the coolest linen, aiming (as he very often does) at money from morning to night.

Да, конечно, банк Теллсона на Ломберд-стрит в Лондоне потерпел бы неминуемый крах из-за этого юного язычника, чему немало способствовал бы также и глубокий альков за тяжёлыми драпировками, здесь же, за спиной бессмертного шалуна, и громадное зеркало в стене, да и сами банковские служащие, отнюдь не старые и чуть что готовые пуститься в пляс, тут же, на людях.

Bankruptcy must inevitably have come of this young Pagan, in Lombard-street, London, and also of a curtained alcove in the rear of the immortal boy, and also of a looking-glass let into the wall, and also of clerks not at all old, who danced in public on the slightest provocation.

Однако парижская контора Теллсона отлично уживалась со всем этим, и пока все шло мирно и гладко, никого не пугала такая легкомысленная обстановка и никто не требовал своих вкладов обратно.

Yet, a French Tellson’s could get on with these things exceedingly well, and, as long as the times held together, no man had taken fright at them, and drawn out his money.

Какие вклады будут теперь изъяты из банка, какие так и останутся невостребованными, забытыми; сколько серебра, золота и драгоценностей будет лежать в подвалах Теллсона, постепенно теряя свой блеск, в то время как люди, отдавшие их на хранение, будут гнить в тюрьмах, а иных постигнет лютая смерть; сколько текущих счетов, так и оставшихся незакрытыми, Теллсону придётся захватить с собою на тот свет, — этого ещё никто не мог сказать, и сам мистер Джарвис Лорри тщетно ломал голову весь вечер, стараясь найти какие-то концы.

What money would be drawn out of Tellson’s henceforth, and what would lie there, lost and forgotten; what plate and jewels would tarnish in Tellson’s hiding-places, while the depositors rusted in prisons, and when they should have violently perished; how many accounts with Tellson’s never to be balanced in this world, must be carried over into the next; no man could have said, that night, any more than Mr. Jarvis Lorry could, though he thought heavily of these questions.

Он сидел у только что затопленного камина (в этот ужасный голодный год холода наступили рано), и такая мрачная тень лежала на его честном мужественном лице, что и тень от висячей лампы и причудливые тени от мебели, стоящей в комнате, отступали перед этим мраком, ибо это был мрак ужаса, от которого содрогалась душа.

He sat by a newly-lighted wood fire (the blighted and unfruitful year was prematurely cold), and on his honest and courageous face there was a deeper shade than the pendent lamp could throw, or any object in the room distortedly reflect — a shade of horror.

Мистер Лорри поселился в банке из преданности фирме, ибо за долгие годы своей службы он сросся с ней наподобие старого плюща, врастающего корнями в стены.

He occupied rooms in the Bank, in his fidelity to the House of which he had grown to be a part, like strong root-ivy.

С тех пор как главное здание заняли патриоты, здесь стало более или менее безопасно, но честный, преданный старик вовсе и не рассчитывал на это.

It chanced that they derived a kind of security from the patriotic occupation of the main building, but the true-hearted old gentleman never calculated about that.

Он поступил так, как диктовало ему чувство долга, и никаких других соображений у него не было.

All such circumstances were indifferent to him, so that he did his duty.

Против окон банка, по ту сторону двора, под крытой колоннадой, где когда-то теснились ряды экипажей и где и сейчас ещё стояло несколько карет и колясок бежавшего монсеньёра, два громадных пылающих факела были прикреплены к выступам двух крайних колонн, а рядом, под открытым небом, в круге света, отбрасываемого факелами, громоздился большой точильный круг; это было очень нескладное сооружение, его, должно быть, смастерили кое-как, наспех, в соседней кузнице или ещё какой-нибудь мастерской, и притащили сюда.

On the opposite side of the courtyard, under a colonnade, was extensive standing — for carriages — where, indeed, some carriages of Monseigneur yet stood. Against two of the pillars were fastened two great flaring flambeaux, and in the light of these, standing out in the open air, was a large grindstone: a roughly mounted thing which appeared to have hurriedly been brought there from some neighbouring smithy, or other workshop.

Мистер Лорри встал, подошёл к окну, бросил взгляд на это безобидное приспособление, передёрнулся и, закрыв окно, вернулся к своему креслу у камина.

Rising and looking out of window at these harmless objects, Mr. Lorry shivered, and retired to his seat by the fire.

До сих пор у него было открыто не только окно, но и наружные ставни; сейчас он закрыл и то и другое, и все равно он весь дрожал как в ознобе.

He had opened, not only the glass window, but the lattice blind outside it, and he had closed both again, and he shivered through his frame.

Из-за высокой ограды с чугунными воротами доносился с улицы обычный городской шум, но сегодня в него врывались такие страшные, исступленные вопли, словно чьи-то дикие, отчаявшиеся нечеловеческие голоса взывали к небу.

From the streets beyond the high wall and the strong gate, there came the usual night hum of the city, with now and then an indescribable ring in it, weird and unearthly, as if some unwonted sounds of a terrible nature were going up to Heaven.

—Господи боже! — прошептал мистер Лорри, сжимая руки. — Какое счастье, что никого из близких и дорогих мне людей нет сегодня в этом ужасном городе.

“Thank God,” said Mr. Lorry, clasping his hands, “that no one near and dear to me is in this dreadful town to-night.

Смилуйся, боже, надо всеми, кому грозит опасность!

May He have mercy on all who are in danger!”

Через несколько минут у ворот раздался трезвон. «Вот, опять они пришли!» —

Soon afterwards, the bell at the great gate sounded, and he thought, “They have come back!”

подумал мистер Лорри и замер, прислушиваясь.

and sat listening.

Он знал, что во дворе сейчас поднимется шум и возня, но до него донёсся только стук захлопнувшихся ворот, и все снова стихло.

But, there was no loud irruption into the courtyard, as he had expected, and he heard the gate clash again, and all was quiet.

К чувству ужаса, которое он не мог в себе побороть, примешивались теперь тревожные опасения за банк — в эту ночь всего можно было ожидать, ибо город был охвачен безумием.

The nervousness and dread that were upon him inspired that vague uneasiness respecting the Bank, which a great change would naturally awaken, with such feelings roused.

Банк хорошо охранялся, и он решил пойти поговорить с верными сторожами, на которых вполне можно было положиться, но только успел подняться с кресла, как дверь в кабинет распахнулась, и две знакомые фигуры стремительно бросились к нему. Мистер Лорри так и обомлел и бессильно упал в кресло. Люси с отцом!

It was well guarded, and he got up to go among the trusty people who were watching it, when his door suddenly opened, and two figures rushed in, at sight of which he fell back in amazement.

Люси в отчаянье простирала к нему руки, устремив на него молящий взор, и на лице ее точно застыло то хорошо знакомое ему мучительно недоумевающее выражение, — в котором сейчас было что-то до того хватающее за сердце, как будто сама душа ее молила, вопрошала и заклинала судьбу в этот страшный для нее час.

Lucie and her father! Lucie with her arms stretched out to him, and with that old look of earnestness so concentrated and intensified, that it seemed as though it had been stamped upon her face expressly to give force and power to it in this one passage of her life.

—Что, что такое? —

“What is this?”

не веря своим глазам, едва выговорил мистер Лорри. —

cried Mr. Lorry, breathless and confused. “

“What is the matter?

Lucie!

Manette!

What has happened?

What has brought you here?

Зачем?

What is it?”

Не сводя с него умоляющих глаз, бледная, обезумевшая от горя Люси бросилась к нему на грудь. — О мой дорогой друг!

With the look fixed upon him, in her paleness and wildness, she panted out in his arms, imploringly, “O my dear friend!

Моего мужа...

My husband!”

—Что с вашим мужем, Люси?

“Your husband, Lucie?”

—Чарльза...

“Charles.”

—Что с Чарльзом?

“What of Charles?”

—Он здесь...

“Here.

—Как здесь, в Париже?

“Here, in Paris?”

—Здесь вот уже несколько дней — три, четыре, не могу вспомнить, у меня как-то все путается...

“Has been here some days — three or four — I don’t know how many — I can’t collect my thoughts.

Он уехал тайком, из чувства долга, его задержали у заставы и отправили в тюрьму.

An errand of generosity brought him here unknown to us; he was stopped at the barrier, and sent to prison.”

Старик невольно ахнул.

The old man uttered an irrepressible cry.

В ту же минуту у ворот снова раздался трезвон, и во дворе послышался гвалт, шум и топот ввалившейся толпы.

Almost at the same moment, the bell of the great gate rang again, and a loud noise of feet and voices came pouring into the courtyard.

—Что это за шум? —

“What is that noise?”

спросил доктор, подходя к окну.

said the Doctor, turning towards the window.

—Не смотрите, Манетт!

“Don’t look!” cried Mr. Lorry. “Don’t look out!

Заклинаю вас, не открывайте ставни!

Manette, for your life, don’t touch the blind!”

Доктор обернулся и, не отнимая руки от задвижки, запиравшей окно, сказал с невозмутимой улыбкой:

The Doctor turned, with his hand upon the fastening of the window, and said, with a cool, bold smile:

—В этом городе, дорогой друг, меня никто пальцем не тронет. Моя жизнь заколдована.

“My dear friend, I have a charmed life in this city.

Я — бывший узник Бастилии.

I have been a Bastille prisoner.

Ни у одного патриота в Париже, — да что я говорю — в Париже!

There is no patriot in Paris — in Paris?

во всей Франции не поднимется на меня рука. Всякий, узнав, что я сидел в Бастилии, бросится душить меня в своих объятиях. Что вы, меня здесь будут на руках носить!

In France — who, knowing me to have been a prisoner in the Bastille, would touch me, except to overwhelm me with embraces, or carry me in triumph.

Я за свои былые мученья пользуюсь теперь таким почётом, что нас беспрепятственно пропустили через заставу, дали нам все сведения о Чарльзе и доставили сюда.

My old pain has given me a power that has brought us through the barrier, and gained us news of Charles there, and brought us here.

И я знал, что так будет, знал, что я смогу вызволить Чарльза. И так я и говорил Люси.

I knew it would be so; I knew I could help Charles out of all danger; I told Lucie so.--

Да, но что это за шум? —

.--What is that noise?”

И он дёрнул задвижку.

His hand was again upon the window.

—Не смотрите! —

“Don’t look!”

вне себя закричал мистер Лорри. —

cried Mr. Lorry, absolutely desperate. “

Нет, Люси, дорогая моя, не подходите туда! —

“No, Lucie, my dear, nor you!”

И он обхватил ее рукой за плечи и держал, не отпуская. —

He got his arm round her, and held her. “

Не дрожите так, милочка моя!

“Don’t be so terrified, my love.

Клянусь вам, у меня нет никаких сведений о том, что с Чарльзом случилось что-то дурное, я и понятия не имел, что он здесь, в этом ужасном городе.

I solemnly swear to you that I know of no harm having happened to Charles; that I had no suspicion even of his being in this fatal place.

Куда его отправили, в какую тюрьму?

What prison is he in?”

—В Лафорс.

“La Force!”

—В Лафорс!

“La Force!

Люси, дитя моё, мужайтесь, наберитесь терпения! Вы всегда были терпеливой, мужественной, так вот возьмите себя в руки, успокойтесь и делайте то, что я вам скажу! Поверьте мне, от этого зависит гораздо больше, чем я могу вам сказать.

Lucie, my child, if ever you were brave and serviceable in your life — and you were always both — you will compose yourself now, to do exactly as I bid you; for more depends upon it than you can think, or I can say.

Вы сегодня ничего не можете сделать, вам отсюда никуда нельзя выходить.

There is no help for you in any action on your part to-night; you cannot possibly stir out.

Я говорю вам это потому, что я знаю — как бы вам ни было трудно, вы ради Чарльза сделаете то, о чем я вас сейчас попрошу. Вы будете меня слушаться во всем.

I say this, because what I must bid you to do for Charles’s sake, is the hardest thing to do of all.

Так вот, вы сейчас успокоитесь и будете отдыхать.

You must instantly be obedient, still, and quiet.

Позвольте, я провожу вас в соседнюю комнату, мне надо поговорить с глазу на глаз с вашим отцом, и сейчас же.

You must let me put you in a room at the back here.

Жизнь и смерть не в наших руках, но медлить нельзя ни минуты.

You must leave your father and me alone for two minutes, and as there are Life and Death in the world you must not delay.”

—Я подчиняюсь вам.

“I will be submissive to you.

Я вижу по вашему лицу, что мне ничего другого не остаётся.

I see in your face that you know I can do nothing else than this.

Я верю, что вы меня не обманываете.

I know you are true.”

Старик обнял ее и поспешил увести в свою спальню, запер дверь на ключ и чуть не бегом вернулся к доктору, открыл окно, приподнял ставню и, опершись на плечо доктора, выглянул вместе с ним во двор.

The old man kissed her, and hurried her into his room, and turned the key; then, came hurrying back to the Doctor, and opened the window and partly opened the blind, and put his hand upon the Doctor’s arm, and looked out with him into the courtyard.

Они увидели толпу мужчин и женщин; их было не так много, человек сорок — пятьдесят, и все они толпились в другом конце двора.

Looked out upon a throng of men and women: not enough in number, or near enough, to fill the courtyard: not more than forty or fifty in all.

Люди, в распоряжении которых сейчас находился дом, впустили их в ворота, и они все бросились к точильному станку, — его, по-видимому, нарочно поставили здесь, во дворе, в таком отгороженном, уединенном месте.

The people in possession of the house had let them in at the gate, and they had rushed in to work at the grindstone; it had evidently been set up there for their purpose, as in a convenient and retired spot.

Но для чего, для какого страшного дела!

But, such awful workers, and such awful work!

У точильного круга была двойная рукоятка с ручками в обе стороны, и двое всклокоченных мужчин, с силой налегая на них, крутили его с каким-то остервенением.

The grindstone had a double handle, and, turning at it madly were two men, whose faces, as their long hair flapped back when the whirlings of the grindstone brought their faces up, were more horrible and cruel than the visages of the wildest savages in their most barbarous disguise.

Когда бешеное вращение колеса заставляло их откидываться назад, их длинные космы падали на плечи, а страшные перекошенные физиономии с нелепо торчащими наклеенными усами и бровями напоминали свирепых дикарей, разукрашенных для воинственной пляски.

False eyebrows and false moustaches were stuck upon them, and their hideous countenances were all bloody and sweaty, and all awry with howling, and all staring and glaring with beastly excitement and want of sleep.

Потные, с ног до головы забрызганные кровью, с воспалёнными глазами, горевшими какой-то звериной яростью, они с диким ревом налегали на рукоятку и крутили, крутили, как одержимые. Слипшиеся волосы то падали им на глаза, то космами свисали на плечи, а женщины в это время подносили им ко рту кружки с вином; вино расплёскивалось, пот лил с них ручьями, и в снопах искр, летевших от круга, окровавленные лица и руки выступали словно в адском пламени.

As these ruffians turned and turned, their matted locks now flung forward over their eyes, now flung backward over their necks, some women held wine to their mouths that they might drink; and what with dropping blood, and what with dropping wine, and what with the stream of sparks struck out of the stone, all their wicked atmosphere seemed gore and fire.

Среди всех этих людей не было ни одного человека, не забрызганного кровью.

The eye could not detect one creature in the group free from the smear of blood.

В тесной толпе, обступившей точильный круг, иногда поднималось какое-то движение и в свете факелов мелькали протискивающиеся вперёд фигуры, обнажённые по пояс, руки по локоть в крови, фигуры в окровавленных лохмотьях, всклокоченные головы, обмотанные красным тряпьём, намокшими в крови обрывками шелка, пропитанными кровью обрывками кружев, лентами.

Shouldering one another to get next at the sharpening-stone, were men stripped to the waist, with the stain all over their limbs and bodies; men in all sorts of rags, with the stain upon those rags; men devilishly set off with spoils of women’s lace and silk and ribbon, with the stain dyeing those trifles through and through.

Ножи, шпаги, пики, топоры, все, что ни точилось на круге, было красно от крови.

Hatchets, knives, bayonets, swords, all brought to be sharpened, were all red with it.

У многих шпага висела на руке на перевязи, сделанной из каких-то окровавленных лоскутьев шелка, батиста, клочьев разорванного белья или платья.

Some of the hacked swords were tied to the wrists of those who carried them, with strips of linen and fragments of dress: ligatures various in kind, but all deep of the one colour.

Вырвав отточенное оружие из снопа искр, они опрометью кидались на улицу, и тот, кто заглянул бы им в глаза, увидел бы в них то же багровое пламя, которое можно было погасить только пулей, и всякий порядочный человек сделал бы это не дрогнув, даже если бы ему пришлось поплатиться за это двадцатью годами жизни.

And as the frantic wielders of these weapons snatched them from the stream of sparks and tore away into the streets, the same red hue was red in their frenzied eyes;--eyes which any unbrutalised beholder would have given twenty years of life, to petrify with a well-directed gun.

Все это с ужасающей отчётливостью мелькнуло перед ними за одно мгновенье. Так, за одно мгновенье перед человеком на краю гибели, перед глазами утопающего или обреченного на смерть проносится вся его жизнь.

All this was seen in a moment, as the vision of a drowning man, or of any human creature at any very great pass, could see a world if it were there.

Они тут же отшатнулись, и доктор, глядя в посеревшее от ужаса лицо своего друга, не решился спросить, что все это означает.

They drew back from the window, and the Doctor looked for explanation in his friend’s ashy face.

—Они убивают узников, — прошептал мистер Лорри, опасливо покосившись на запертую дверь. —

“They are,” Mr. Lorry whispered the words, glancing fearfully round at the locked room, “murdering the prisoners.

И если вы уверены в том, что вы говорили, если вы действительно пользуетесь здесь влиянием, — а я думаю, что так оно и есть, — идите назовите себя этим дьяволам, требуйте, чтобы они провели вас в Лафорс.

If you are sure of what you say; if you really have the power you think you have — as I believe you have — make yourself known to these devils, and get taken to La Force.

Может быть, уже поздно, не знаю, но каждая минута промедления может оказаться роковой!

It may be too late, I don’t know, but let it not be a minute later!”

Доктор Манетт крепко сжал ему руку и с непокрытой головой, без шляпы бегом бросился из комнаты; и когда мистер Лорри снова выглянул в окно, он уже был во дворе.

Doctor Manette pressed his hand, hastened bareheaded out of the room, and was in the courtyard when Mr. Lorry regained the blind.

Его седая голова, необыкновенная внешность, властная уверенность, с какою он отстранил размахивающие оружием руки, сразу покорили толпу, — она раздвинулась и, пропустив его вперёд, молча сомкнулась за ним.

His streaming white hair, his remarkable face, and the impetuous confidence of his manner, as he put the weapons aside like water, carried him in an instant to the heart of the concourse at the stone.

На мгновенье все стихло, потом толпа задвигалась, пронёсся какой-то ропот, среди которого выделялся громкий голос доктора, и мистер Лорри увидел, как толпа стала поспешно строиться плечом к плечу, и доктор оказался в самой середине, и колонна человек в двадцать устремилась в ворота с громкими криками: — Да здравствует узник Бастилии!

For a few moments there was a pause, and a hurry, and a murmur, and the unintelligible sound of his voice; and then Mr. Lorry saw him, surrounded by all, and in the midst of a line of twenty men long, all linked shoulder to shoulder, and hand to shoulder, hurried out with cries of — “Live the Bastille prisoner!

На выручку родственника Бастильского узника, в Лафорс!

Help for the Bastille prisoner’s kindred in La Force!

Дорогу Бастильскому узнику!

Room for the Bastille prisoner in front there!

Выручим из Лафорса узника Эвремонда! —

Save the prisoner Evremonde at La Force!”

и другими возгласами того же рода.

and a thousand answering shouts.

Мистер Лорри, взволнованный, потрясенный, опустил ставню, захлопнул окно, задёрнул шторы и поспешил к Люси, рассказать ей, что ее отец, заручившись поддержкой народа, отправился разыскивать ее мужа.

He closed the lattice again with a fluttering heart, closed the window and the curtain, hastened to Lucie, and told her that her father was assisted by the people, and gone in search of her husband.

Он застал около нее мисс Просс и малютку Люси и в первую минуту даже не удивился, увидев их, и только потом, много позже, когда он сидел около них в эту тревожную ночь, он с недоумением спрашивал себя, как же они там очутились?

He found her child and Miss Pross with her; but, it never occurred to him to be surprised by their appearance until a long time afterwards, when he sat watching them in such quiet as the night knew.

Люси в полном оцепенении сидела на ковре у его ног, ухватившись обеими руками за его руку.

Lucie had, by that time, fallen into a stupor on the floor at his feet, clinging to his hand.

Мисс Просс уложила малютку на его кровать и сама прилегла головой на подушку рядом со своей хорошенькой питомицей.

Miss Pross had laid the child down on his own bed, and her head had gradually fallen on the pillow beside her pretty charge.

О! Как бесконечно долго тянулась эта ночь! Как надрывали душу слезы несчастной жены!

O the long, long night, with the moans of the poor wife!

Как медленно проходил час за часом, а отец все не возвращался, и они ничего не знали.

And O the long, long night, with no return of her father and no tidings!

Дважды ночью у ворот поднимался трезвон, во двор с шумом врывалась толпа, и точильный круг снова начинал крутиться с глухим скрежетом.

Twice more in the darkness the bell at the great gate sounded, and the irruption was repeated, and the grindstone whirled and spluttered. “

—Что это? —

“What is it?”

в ужасе кричала Люси.

cried Lucie, affrighted. “

—Шш!

“Hush!

дитя моё, — успокаивал ее мистер Лорри, — это солдаты точат на дворе свои сабли.

The soldiers’ swords are sharpened there,” said Mr. Lorry. “

Дом теперь принадлежит государству, у них здесь что-то вроде арсенала.

“The place is national property now, and used as a kind of armoury, my love.”

Это повторилось ещё только два раза за всю ночь, второй раз возня продолжалась недолго. И через несколько минут все стихло.

Twice more in all; but, the last spell of work was feeble and fitful.

Вскоре затем начало светать, и мистер Лорри, осторожно высвободив руку из рук Люси, подошёл к окну и украдкой выглянул во двор.

Soon afterwards the day began to dawn, and he softly detached himself from the clasping hand, and cautiously looked out again.

Какой-то человек, весь в крови, лежал на земле возле точильного круга — его можно было принять за тяжело раненного солдата, очнувшегося на поле битвы; приподнявшись на локте, он тупо водил кругом мутным взором.

A man, so besmeared that he might have been a sorely wounded soldier creeping back to consciousness on a field of slain, was rising from the pavement by the side of the grindstone, and looking about him with a vacant air.

Разглядев в полумгле карету монсеньёра, этот выбившийся из сил убийца с трудом поднялся на ноги, шатаясь подошёл к роскошному экипажу, рванул дверцу, взобрался в него и, пачкая кровью нарядные подушки, завалился спать.

Shortly, this worn-out murderer descried in the imperfect light one of the carriages of Monseigneur, and, staggering to that gorgeous vehicle, climbed in at the door, and shut himself up to take his rest on its dainty cushions.

Когда мистер Лорри снова выглянул в окно, большой точильный круг — земля — уже совершил полный оборот, и первые солнечные лучи окрасили двор красным огненным светом.

The great grindstone, Earth, had turned when Mr. Lorry looked out again, and the sun was red on the courtyard.

А тот другой точильный круг стоял покинутый, один, в недвижной тиши ясного прохладного утра; он тоже был весь красный, но не от солнца — оно не задевало и не касалось его своими лучами.

But, the lesser grindstone stood alone there in the calm morning air, with a red upon it that the sun had never given, and would never take away.

Get short URL

Text alignment