Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English

I	Chapter 1
Сергей Иванович Кознышев хотел отдохнуть от умственной работы и, вместо того чтоб отправиться, по обыкновению, за границу, приехал в конце мая в деревню к брату. По его убеждениям, самая лучшая жизнь была деревенская. Он приехал теперь наслаждаться этою жизнию к брату. Константин Левин был очень рад, тем более что он не ждал уже в это лето брата Николая. Но, несмотря на свою любовь и уважение к Сергею Ивановичу, Константину Левину было в деревне неловко с братом. Ему неловко, даже неприятно было видеть отношение брата к деревне. Для Константина Левина деревня была место жизни, то есть радостей, страданий, труда; для Сергея Ивановича деревня была, с одной стороны, отдых от труда, с другой – полезное противоядие испорченности, которое он принимал с удовольствием и сознанием его пользы. Для Константина Левина деревня была тем хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для Сергея Ивановича деревня была особенно хороша тем, что там можно и должно ничего не делать. Кроме того, и отношение Сергея Ивановича к народу несколько коробило Константина. Сергей Иванович говорил, что он любит и знает народ, и часто беседовал с мужиками, что он умел делать хорошо, не притворяясь и не ломаясь, и из каждой такой беседы выводил общие данные в пользу народа и в доказательство, что знал этот народ. Такое отношение к народу не нравилось Константину Левину. Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на все уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно, с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь. Константин Левин, если б у него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется, как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ. Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу. Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться, он не имел никакого определённого суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ. Сказать, что он знает народ, было бы для него то же самое, что сказать, что он знает людей. Он постоянно наблюдал и узнавал всякого рода людей и в том числе людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными людьми, и беспрестанно замечал в них новые черты, изменял о них прежние суждения и составлял новые. Сергей Иванович напротив. Точно так же, как он любил и хвалил деревенскую жизнь в противоположность той, которой он не любил, точно так же и народ любил он в противоположность тому классу людей, которого он не любил, и точно так же он знал народ как что-то противоположное вообще людям. В его методическом уме ясно сложились определённые формы народной жизни, выведенные отчасти из самой народной жизни, но преимущественно из противоположения. Он никогда не изменял своего мнения о народе и сочувственного к нему отношения.	Sergey Ivanovitch Koznishev wanted a rest from mental work, and instead of going abroad as he usually did, he came towards the end of May to stay in the country with his brother. In his judgment the best sort of life was a country life. He had come now to enjoy such a life at his brother’s. Konstantin Levin was very glad to have him, especially as he did not expect his brother Nikolay that summer. But in spite of his affection and respect for Sergey Ivanovitch, Konstantin Levin was uncomfortable with his brother in the country. It made him uncomfortable, and it positively annoyed him to see his brother’s attitude to the country. To Konstantin Levin the country was the background of life, that is of pleasures, endeavors, labor. To Sergey Ivanovitch the country meant on one hand rest from work, on the other a valuable antidote to the corrupt influences of town, which he took with satisfaction and a sense of its utility. To Konstantin Levin the country was good first because it afforded a field for labor, of the usefulness of which there could be no doubt. To Sergey Ivanovitch the country was particularly good, because there it was possible and fitting to do nothing. Moreover, Sergey Ivanovitch’s attitude to the peasants rather piqued Konstantin. Sergey Ivanovitch used to say that he knew and liked the peasantry, and he often talked to the peasants, which he knew how to do without affectation or condescension, and from every such conversation he would deduce general conclusions in favor of the peasantry and in confirmation of his knowing them. Konstantin Levin did not like such an attitude to the peasants. To Konstantin the peasant was simply the chief partner in their common labor, and in spite of all the respect and the love, almost like that of kinship, he had for the peasant—sucked in probably, as he said himself, with the milk of his peasant nurse—still as a fellow-worker with him, while sometimes enthusiastic over the vigor, gentleness, and justice of these men, he was very often, when their common labors called for other qualities, exasperated with the peasant for his carelessness, lack of method, drunkenness, and lying. If he had been asked whether he liked or didn’t like the peasants, Konstantin Levin would have been absolutely at a loss what to reply. He liked and did not like the peasants, just as he liked and did not like men in general. Of course, being a good-hearted man, he liked men rather than he disliked them, and so too with the peasants. But like or dislike “the people” as something apart he could not, not only because he lived with “the people,” and all his interests were bound up with theirs, but also because he regarded himself as a part of “the people,” did not see any special qualities or failings distinguishing himself and “the people,” and could not contrast himself with them. Moreover, although he had lived so long in the closest relations with the peasants, as farmer and arbitrator, and what was more, as adviser the peasants trusted him, and for thirty miles round they would come to ask his advice, he had no definite views of “the people,” and would have been as much at a loss to answer the question whether he knew “the people” as the question whether he liked them. For him to say he knew the peasantry would have been the same as to say he knew men. He was continually watching and getting to know people of all sorts, and among them peasants, whom he regarded as good and interesting people, and he was continually observing new points in them, altering his former views of them and forming new ones. With Sergey Ivanovitch it was quite the contrary. Just as he liked and praised a country life in comparison with the life he did not like, so too he liked the peasantry in contradistinction to the class of men he did not like, and so too he knew the peasantry as something distinct from and opposed to men generally. In his methodical brain there were distinctly formulated certain aspects of peasant life, deduced partly from that life itself, but chiefly from contrast with other modes of life. He never changed his opinion of the peasantry and his sympathetic attitude towards them.
В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата именно тем, что у Сергея Ивановича были определённые понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у Константина же Левина никакого определённого и неизменного понятия не было, так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии самому себе.	In the discussions that arose between the brothers on their views of the peasantry, Sergey Ivanovitch always got the better of his brother, precisely because Sergey Ivanovitch had definite ideas about the peasant—his character, his qualities, and his tastes. Konstantin Levin had no definite and unalterable idea on the subject, and so in their arguments Konstantin was readily convicted of contradicting himself.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его был славный малый, с сердцем, поставленным хорошо как он выражался по-французски, но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчинённым впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата он иногда объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.	In Sergey Ivanovitch’s eyes his younger brother was a capital fellow, with his heart in the right place as he expressed it in French, but with a mind which, though fairly quick, was too much influenced by the impressions of the moment, and consequently filled with contradictions. With all the condescension of an elder brother he sometimes explained to him the true import of things, but he derived little satisfaction from arguing with him because he got the better of him too easily.
Константин Левин смотрел на брата, как на человека огромного ума и образования, благородного в самом высоком значении этого слова и одарённого способностью деятельности для общего блага. Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть, и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то – не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного. Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для общего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим. В этом предположении утвердило Левина ещё и то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины.	Konstantin Levin regarded his brother as a man of immense intellect and culture, as generous in the highest sense of the word, and possessed of a special faculty for working for the public good. But in the depths of his heart, the older he became, and the more intimately he knew his brother, the more and more frequently the thought struck him that this faculty of working for the public good, of which he felt himself utterly devoid, was possibly not so much a quality as a lack of something—not a lack of good, honest, noble desires and tastes, but a lack of vital force, of what is called heart, of that impulse which drives a man to choose someone out of the innumerable paths of life, and to care only for that one. The better he knew his brother, the more he noticed that Sergey Ivanovitch, and many other people who worked for the public welfare, were not led by an impulse of the heart to care for the public good, but reasoned from intellectual considerations that it was a right thing to take interest in public affairs, and consequently took interest in them. Levin was confirmed in this generalization by observing that his brother did not take questions affecting the public welfare or the question of the immortality of the soul a bit more to heart than he did chess problems, or the ingenious construction of a new machine.
Кроме того, Константину Левину было в деревне неловко с братом ещё и оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят хозяйством, и ему недоставало длинного летнего дня, для того чтобы переделать все, что нужно, а Сергей Иванович отдыхал. Но хотя он и отдыхал теперь, то есть не работал над своим сочинением, он так привык к умственной деятельности, что любил высказывать в красивой сжатой форме приходившие ему мысли и любил, чтобы было кому слушать. Самый же обыкновенный и естественный слушатель его был брат. И потому, несмотря на дружескую простоту их отношений, Константину неловко было оставлять его одного. Сергей Иванович любил лечь в траву на солнце и лежать так, жарясь, и лениво болтать.	Besides this, Konstantin Levin was not at his ease with his brother, because in summer in the country Levin was continually busy with work on the land, and the long summer day was not long enough for him to get through all he had to do, while Sergey Ivanovitch was taking a holiday. But though he was taking a holiday now, that is to say, he was doing no writing, he was so used to intellectual activity that he liked to put into concise and eloquent shape the ideas that occurred to him, and liked to have someone to listen to him. His most usual and natural listener was his brother. And so in spite of the friendliness and directness of their relations, Konstantin felt an awkwardness in leaving him alone. Sergey Ivanovitch liked to stretch himself on the grass in the sun, and to lie so, basking and chatting lazily.
–Ты не поверишь, – говорил он брату, – какое для меня наслажденье эта хохлацкая лень. Ни одной мысли в голове, хоть шаром покати.	“You wouldn’t believe,” he would say to his brother, “what a pleasure this rural laziness is to me. Not an idea in one’s brain, as empty as a drum!”
Но Константину Левину скучно было сидеть, слушая его, особенно потому, что он знал, без него возят навоз на неразлешенное поле и навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха Андреевна, и т. п.	But Konstantin Levin found it dull sitting and listening to him, especially when he knew that while he was away they would be carting dung onto the fields not ploughed ready for it, and heaping it all up anyhow; and would not screw the shares in the ploughs, but would let them come off and then say that the new ploughs were a silly invention, and there was nothing like the old Andreevna plough, and so on.
–Да будет тебе ходить по жаре, – говорил ему Сергей Иванович.	“Come, you’ve done enough trudging about in the heat,” Sergey Ivanovitch would say to him.
–Нет, мне только на минутку забежать в контору, – говорил Левин и убегал в поле.	“No, I must just run round to the counting-house for a minute,” Levin would answer, and he would run off to the fields.