Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел из последних, но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, занимал почётное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий.

Stepan Arkadyevitch had learned easily at school, thanks to his excellent abilities, but he had been idle and mischievous, and therefore was one of the lowest in his class. But in spite of his habitually dissipated mode of life, his inferior grade in the service, and his comparative youth, he occupied the honorable and lucrative position of president of one of the government boards at Moscow.

Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие;

This post he had received through his sister Anna’s husband, Alexey Alexandrovitch Karenin, who held one of the most important positions in the ministry to whose department the Moscow office belonged.

но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестёр, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.

But if Karenin had not got his brother-in-law this berth, then through a hundred other personages—brothers, sisters, cousins, uncles, and aunts—Stiva Oblonsky would have received this post, or some other similar one, together with the salary of six thousand absolutely needful for him, as his affairs, in spite of his wife’s considerable property, were in an embarrassed condition.

Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича.

Half Moscow and Petersburg were friends and relations of Stepan Arkadyevitch.

Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего.

He was born in the midst of those who had been and are the powerful ones of this world.

Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке;

One-third of the men in the government, the older men, had been friends of his father’s, and had known him in petticoats;

другая треть были с ним на «ты», а третья треть были хорошие знакомые;

another third were his intimate chums, and the remainder were friendly acquaintances.

следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного все были ему приятели и не могли обойти своего;

Consequently the distributors of earthly blessings in the shape of places, rents, shares, and such, were all his friends, and could not overlook one of their own set;

и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место;

and Oblonsky had no need to make any special exertion to get a lucrative post.

нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.

He had only not to refuse things, not to show jealousy, not to be quarrelsome or take offense, all of which from his characteristic good nature he never did.

Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного;

It would have struck him as absurd if he had been told that he would not get a position with the salary he required, especially as he expected nothing out of the way;

он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.

he only wanted what the men of his own age and standing did get, and he was no worse qualified for performing duties of the kind than any other man.

Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, весёлый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, чёрных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.

Stepan Arkadyevitch was not merely liked by all who knew him for his good humor, but for his bright disposition, and his unquestionable honesty. In him, in his handsome, radiant figure, his sparkling eyes, black hair and eyebrows, and the white and red of his face, there was something which produced a physical effect of kindliness and good humor on the people who met him.

«Ага!

“Aha!

Стива!

Stiva!

Облонский!

Oblonsky!

Вот и он!» –

Here he is!”

почти всегда с радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним.

was almost always said with a smile of delight on meeting him.

Если и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, – на другой день, на третий опять точно так же все радовались при встрече с ним.

Even though it happened at times that after a conversation with him it seemed that nothing particularly delightful had happened, the next day, and the next, everyone was just as delighted at meeting him again.

Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в Москве, Степан Аркадьич приобрёл, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчинённых, начальников и всех, кто имел до него дело.

After filling for three years the post of president of one of the government boards at Moscow, Stepan Arkadyevitch had won the respect, as well as the liking, of his fellow-officials, subordinates, and superiors, and all who had had business with him.

Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков;

The principal qualities in Stepan Arkadyevitch which had gained him this universal respect in the service consisted, in the first place, of his extreme indulgence for others, founded on a consciousness of his own shortcomings;

во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и, в-третьих, – главное – в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.

secondly, of his perfect liberalism—not the liberalism he read of in the papers, but the liberalism that was in his blood, in virtue of which he treated all men perfectly equally and exactly the same, whatever their fortune or calling might be; and thirdly—the most important point—his complete indifference to the business in which he was engaged, in consequence of which he was never carried away, and never made mistakes.

Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый почтительным швейцаром, с портфелем прошёл в свой маленький кабинет, надел мундир и вошёл в присутствие.

On reaching the offices of the board, Stepan Arkadyevitch, escorted by a deferential porter with a portfolio, went into his little private room, put on his uniform, and went into the boardroom.

Писцы и служащие все встали, весело и почтительно кланяясь.

The clerks and copyists all rose, greeting him with good-humored deference.

Степан Аркадьич поспешно, как всегда, прошёл к своему месту, пожал руки членам и сел.

Stepan Arkadyevitch moved quickly, as ever, to his place, shook hands with his colleagues, and sat down.

Он пошутил и поговорил, ровно сколько это было прилично, и начал занятия.

He made a joke or two, and talked just as much as was consistent with due decorum, and began work.

Никто вернее Степана Аркадьича не умел найти ту границу свободы, простоты и официальности, которая нужна для приятного занятия делами.

No one knew better than Stepan Arkadyevitch how to hit on the exact line between freedom, simplicity, and official stiffness necessary for the agreeable conduct of business.

Секретарь весело и почтительно, как и все в присутствии Степана Аркадьича, подошёл с бумагами и проговорил тем фамильярно-либеральным тоном, который введен был Степаном Аркадьичем:

A secretary, with the good-humored deference common to everyone in Stepan Arkadyevitch’s office, came up with papers, and began to speak in the familiar and easy tone which had been introduced by Stepan Arkadyevitch.

–Мы таки добились сведения из Пензенского губернского правления.

“We have succeeded in getting the information from the government department of Penza.

Вот, не угодно ли…

Here, would you care?...”

–Получили наконец? –

“You’ve got them at last?”

проговорил Степан Аркадьич, закладывая пальцем бумагу. –

said Stepan Arkadyevitch, laying his finger on the paper.

Ну-с, господа… –

“Now, gentlemen....”

И присутствие началось.

And the sitting of the board began.

«Если бы они знали, – думал он, с значительным видом склонив голову при слушании доклада, – каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их председатель!» –

“If they knew,” he thought, bending his head with a significant air as he listened to the report, “what a guilty little boy their president was half an hour ago.”

И глаза его смеялись при чтении доклада.

And his eyes were laughing during the reading of the report.

До двух часов занятия должны были идти не прерываясь, а в два часа – перерыв и завтрак.

Till two o’clock the sitting would go on without a break, and at two o’clock there would be an interval and luncheon.

Ещё не было двух часов, когда большие стеклянные двери залы присутствия вдруг отворились и кто-то вошёл.

It was not yet two, when the large glass doors of the boardroom suddenly opened and someone came in.

Все члены из-под портрета и из-за зерцала, обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь;

All the officials sitting on the further side under the portrait of the Tsar and the eagle, delighted at any distraction, looked round at the door;

но сторож, стоявший у двери, тотчас же изгнал вошедшего и затворил за ним стеклянную дверь.

but the doorkeeper standing at the door at once drove out the intruder, and closed the glass door after him.

Когда дело было прочтено, Степан Аркадьич встал, потянувшись, и, отдавая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску и пошёл в свой кабинет.

When the case had been read through, Stepan Arkadyevitch got up and stretched, and by way of tribute to the liberalism of the times took out a cigarette in the boardroom and went into his private room.

Два товарища его, старый служака Никитин и камер-юнкер Гриневич, вышли с ним.

Two of the members of the board, the old veteran in the service, Nikitin, and the Kammerjunker Grinevitch, went in with him.

–После завтрака успеем кончить, – сказал Степан Аркадьич.

“We shall have time to finish after lunch,” said Stepan Arkadyevitch.

–Как ещё успеем! –

“To be sure we shall!”

сказал Никитин.

said Nikitin.

–А плут порядочный должен быть этот Фомин, – сказал Гриневич об одном из лиц, участвовавших в деле, которое они разбирали.

“A pretty sharp fellow this Fomin must be,” said Grinevitch of one of the persons taking part in the case they were examining.

Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича, давая этим чувствовать, что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему не ответил.

Stepan Arkadyevitch frowned at Grinevitch’s words, giving him thereby to understand that it was improper to pass judgment prematurely, and made him no reply.

–Кто это входил? –

“Who was that came in?”

спросил он у сторожа.

he asked the doorkeeper.

–Какой-то, ваше превосходительство, без упроса влез, только я отвернулся.

“Someone, your excellency, crept in without permission directly my back was turned.

Вас спрашивали.

He was asking for you.

Я говорю: когда выйдут члены, тогда…

I told him: when the members come out, then....”

–Где он?

“Where is he?”

–Нешто вышел в сени, а то все тут ходил.

“Maybe he’s gone into the passage, but here he comes anyway.

Этот самый, – сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стёртым ступенькам каменной лестницы.

That is he,” said the doorkeeper, pointing to a strongly built, broad-shouldered man with a curly beard, who, without taking off his sheepskin cap, was running lightly and rapidly up the worn steps of the stone staircase.

Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.

One of the members going down—a lean official with a portfolio—stood out of his way and looked disapprovingly at the legs of the stranger, then glanced inquiringly at Oblonsky.

Степан Аркадьич стоял над лестницей.

Stepan Arkadyevitch was standing at the top of the stairs.

Добродушно сияющее лицо его из-за шитого воротника мундира просияло ещё более, когда он узнал вбегавшего.

His good-naturedly beaming face above the embroidered collar of his uniform beamed more than ever when he recognized the man coming up.

–Так и есть! Левин, наконец! –

“Why, it’s actually you, Levin, at last!”

проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. –

he said with a friendly mocking smile, scanning Levin as he approached.

Как это ты не побрезгал найти меня в этом вертепе? –

“How is it you have deigned to look me up in this den?”

сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. –

said Stepan Arkadyevitch, and not content with shaking hands, he kissed his friend.

Давно ли?

“Have you been here long?”

–Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, – отвечал Левин, застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.

“I have just come, and very much wanted to see you,” said Levin, looking shyly and at the same time angrily and uneasily around.

–Ну, пойдём в кабинет, – сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлёк его за собой, как будто проводя между опасностями.

“Well, let’s go into my room,” said Stepan Arkadyevitch, who knew his friend’s sensitive and irritable shyness, and, taking his arm, he drew him along, as though guiding him through dangers.

Степан Аркадьич был на «ты» со всеми почти своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актёрами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.

Stepan Arkadyevitch was on familiar terms with almost all his acquaintances, and called almost all of them by their Christian names: old men of sixty, boys of twenty, actors, ministers, merchants, and adjutant-generals, so that many of his intimate chums were to be found at the extreme ends of the social ladder, and would have been very much surprised to learn that they had, through the medium of Oblonsky, something in common.

Он был на «ты» со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми, и поэтому, в присутствии своих подчинённых встречаясь с своими постыдными «ты», как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчинённых.

He was the familiar friend of everyone with whom he took a glass of champagne, and he took a glass of champagne with everyone, and when in consequence he met any of his disreputable chums, as he used in joke to call many of his friends, in the presence of his subordinates, he well knew how, with his characteristic tact, to diminish the disagreeable impression made on them.

Левин не был постыдный «ты», но Облонский с своим тактом почувствовал, что Левин думает, что он пред подчинёнными может не желать выказать свою близость с ним, и потому поторопился увести его в кабинет.

Levin was not a disreputable chum, but Oblonsky, with his ready tact, felt that Levin fancied he might not care to show his intimacy with him before his subordinates, and so he made haste to take him off into his room.

Левин был почти одних лет с Облонским и с ним на «ты» не по одному шампанскому.

Levin was almost of the same age as Oblonsky; their intimacy did not rest merely on champagne.

Левин был его товарищем и другом первой молодости.

Levin had been the friend and companion of his early youth.

Они любили друг друга, несмотря на различие характеров и вкусов, как любят друг друга приятели, сошедшиеся в первой молодости.

They were fond of one another in spite of the difference of their characters and tastes, as friends are fond of one another who have been together in early youth.

Но, несмотря на это, как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них, хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал её.

But in spite of this, each of them—as is often the way with men who have selected careers of different kinds—though in discussion he would even justify the other’s career, in his heart despised it.

Каждому казалось, что та жизнь, которую он сам ведёт, есть одна настоящая жизнь, а которую ведёт приятель – есть только призрак.

It seemed to each of them that the life he led himself was the only real life, and the life led by his friend was a mere phantasm.

Облонский не мог удержать лёгкой насмешливой улыбки при виде Левина.

Oblonsky could not restrain a slight mocking smile at the sight of Levin.

Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.

How often he had seen him come up to Moscow from the country where he was doing something, but what precisely Stepan Arkadyevitch could never quite make out, and indeed he took no interest in the matter.

Левин приезжал в Москву всегда взволнованный, торопливый, немножко стеснённый и раздражённый этою стеснённостью и большею частью с совершенно новым, неожиданным взглядом на вещи.

Levin arrived in Moscow always excited and in a hurry, rather ill at ease and irritated by his own want of ease, and for the most part with a perfectly new, unexpected view of things.

Степан Аркадьич смеялся над этим и любил это.

Stepan Arkadyevitch laughed at this, and liked it.

Точно так же и Левин в душе презирал и городской образ жизни своего приятеля, и его службу, которую считал пустяками, и смеялся над этим.

In the same way Levin in his heart despised the town mode of life of his friend, and his official duties, which he laughed at, and regarded as trifling.

Но разница была в том, что Облонский, делая, что все делают, смеялся самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверенно и иногда сердито.

But the difference was that Oblonsky, as he was doing the same as everyone did, laughed complacently and good-humoredly, while Levin laughed without complacency and sometimes angrily.

–Мы тебя давно ждали, – сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. –

“We have long been expecting you,” said Stepan Arkadyevitch, going into his room and letting Levin’s hand go as though to show that here all danger was over.

Очень, очень рад тебя видеть, – продолжал он. –

“I am very, very glad to see you,” he went on.

Ну, что ты?

“Well, how are you?

Как?

Eh?

Когда приехал?

When did you come?”

Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми тонкими пальцами, с такими длинными жёлтыми, загибавшимися в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали все его внимание и не давали ему свободы мысли.

Levin was silent, looking at the unknown faces of Oblonsky’s two companions, and especially at the hand of the elegant Grinevitch, which had such long white fingers, such long yellow filbert-shaped nails, and such huge shining studs on the shirt-cuff, that apparently they absorbed all his attention, and allowed him no freedom of thought.

Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.

Oblonsky noticed this at once, and smiled.

–Ах да, позвольте вас познакомить, – сказал он. –

“Ah, to be sure, let me introduce you,” he said.

Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, – и обратившись к Левину: – Земский деятель, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой пять пудов, скотовод и охотник и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат Сергея Иваныча Кознышева.

“My colleagues: Philip Ivanitch Nikitin, Mihail Stanislavitch Grinevitch”—and turning to Levin—“a district councilor, a modern district councilman, a gymnast who lifts thirteen stone with one hand, a cattle-breeder and sportsman, and my friend, Konstantin Dmitrievitch Levin, the brother of Sergey Ivanovitch Koznishev.”

–Очень приятно, – сказал старичок.

“Delighted,” said the veteran.

–Имею честь знать вашего брата, Сергея Иваныча, – сказал Гриневич, подавая свою тонкую руку с длинными ногтями.

“I have the honor of knowing your brother, Sergey Ivanovitch,” said Grinevitch, holding out his slender hand with its long nails.

Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к Облонскому.

Levin frowned, shook hands coldly, and at once turned to Oblonsky.

Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России, одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.

Though he had a great respect for his half-brother, an author well known to all Russia, he could not endure it when people treated him not as Konstantin Levin, but as the brother of the celebrated Koznishev.

–Нет, я уже не земский деятель.

“No, I am no longer a district councilor.

Я со всеми разбранился и не езжу больше на собрания, – сказал он, обращаясь к Облонскому.

I have quarreled with them all, and don’t go to the meetings any more,” he said, turning to Oblonsky.

–Скоро же! –

“You’ve been quick about it!”

с улыбкой сказал Облонский. –

said Oblonsky with a smile.

Но как?

“But how?

отчего?

why?”

–Длинная история.

“It’s a long story.

Я расскажу когда-нибудь, – сказал Левин, но сейчас же стал рассказывать. –

I will tell you some time,” said Levin, but he began telling him at once.

Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, – заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, – с одной стороны, игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками;

“Well, to put it shortly, I was convinced that nothing was really done by the district councils, or ever could be,” he began, as though someone had just insulted him. “On one side it’s a plaything; they play at being a parliament, and I’m neither young enough nor old enough to find amusement in playthings;

а с другой (он заикнулся) стороны, это – средство для уездной coterie наживать деньжонки💬37.

and on the other side” (he stammered) “it’s a means for the coterie of the district to make money.

Прежде опеки, суды, а теперь земство… не в виде взяток, а в виде незаслуженного жалованья, – говорил он так горячо, как будто кто-нибудь из присутствовавших оспаривал его мнение.

Formerly they had wardships, courts of justice, now they have the district council—not in the form of bribes, but in the form of unearned salary,” he said, as hotly as though someone of those present had opposed his opinion.

–Эге-ге!

“Aha!

Да ты, я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, – сказал Степан Аркадьич. –

You’re in a new phase again, I see—a conservative,” said Stepan Arkadyevitch.

Но, впрочем, после об этом.

“However, we can go into that later.”

–Да, после.

“Yes, later.

Но мне нужно было тебя видеть, – сказал Левин, с ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.

But I wanted to see you,” said Levin, looking with hatred at Grinevitch’s hand.

Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся.

Stepan Arkadyevitch gave a scarcely perceptible smile.

–Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? –

“How was it you used to say you would never wear European dress again?”

сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. –

he said, scanning his new suit, obviously cut by a French tailor.

Так!

“Ah!

я вижу: новая фаза.

I see: a new phase.”

Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, – слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, – чувствуя, что они смешны своей застенчивостью, и вследствие того стыдясь и краснея ещё больше, почти до слез.

Levin suddenly blushed, not as grown men blush, slightly, without being themselves aware of it, but as boys blush, feeling that they are ridiculous through their shyness, and consequently ashamed of it and blushing still more, almost to the point of tears.

И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.

And it was so strange to see this sensible, manly face in such a childish plight, that Oblonsky left off looking at him.

–Да, где ж увидимся?

“Oh, where shall we meet?

Ведь мне очень, очень нужно поговорить с тобою, – сказал Левин.

You know I want very much to talk to you,” said Levin.

Облонский как будто задумался.

Oblonsky seemed to ponder.

–Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим.

“I’ll tell you what: let’s go to Gurin’s to lunch, and there we can talk.

До трёх я свободен.

I am free till three.”

–Нет, – подумав, ответил Левин, – мне ещё надо съездить.

“No,” answered Levin, after an instant’s thought, “I have got to go on somewhere else.”

–Ну, хорошо, так обедать вместе.

“All right, then, let’s dine together.”

–Обедать?

“Dine together?

Да мне ведь ничего особенного, только два слова сказать, спросить, а после потолкуем.

But I have nothing very particular, only a few words to say, and a question I want to ask you, and we can have a talk afterwards.”

–Так сейчас и скажи два слова, а беседовать за обедом.

“Well, say the few words, then, at once, and we’ll gossip after dinner.”

–Два слова вот какие, – сказал Левин, – впрочем, ничего особенного.

“Well, it’s this,” said Levin; “but it’s of no importance, though.”

Лицо его вдруг приняло злое выражение, происходившее от усилия преодолеть свою застенчивость.

His face all at once took an expression of anger from the effort he was making to surmount his shyness.

–Что Щербацкие делают?

“What are the Shtcherbatskys doing?

Все по-старому? –

Everything as it used to be?”

сказал он.

he said.

Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин был влюблён в его свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и глаза его весело заблестели.

Stepan Arkadyevitch, who had long known that Levin was in love with his sister-in-law, Kitty, gave a hardly perceptible smile, and his eyes sparkled merrily.

–Ты сказал два слова, а я в двух словах ответить не могу, потому что…

“You said a few words, but I can’t answer in a few words, because....

Извини на минутку…

Excuse me a minute....”

Вошёл секретарь с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в знании дел, подошёл с бумагами к Облонскому и стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение.

A secretary came in, with respectful familiarity and the modest consciousness, characteristic of every secretary, of superiority to his chief in the knowledge of their business; he went up to Oblonsky with some papers, and began, under pretense of asking a question, to explain some objection.

Степан Аркадьич, не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.

Stepan Arkadyevitch, without hearing him out, laid his hand genially on the secretary’s sleeve.

–Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, – сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив ему, как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: – Так и сделайте, пожалуйста. Пожалуйста, так, Захар Никитич.

“No, you do as I told you,” he said, softening his words with a smile, and with a brief explanation of his view of the matter he turned away from the papers, and said: “So do it that way, if you please, Zahar Nikititch.”

Сконфуженный секретарь удалился.

The secretary retired in confusion.

Левин, во время совещания с секретарём совершенно оправившись от своего смущения, стоял, облокотившись обеими руками на стул, и на лице его было насмешливое внимание.

During the consultation with the secretary Levin had completely recovered from his embarrassment. He was standing with his elbows on the back of a chair, and on his face was a look of ironical attention.

–Не понимаю, не понимаю, – сказал он.

“I don’t understand it, I don’t understand it,” he said.

–Чего ты не понимаешь? –

“What don’t you understand?”

так же весело улыбаясь и доставая папироску, сказал Облонский.

said Oblonsky, smiling as brightly as ever, and picking up a cigarette.

Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.

He expected some queer outburst from Levin.

–Не понимаю, что вы делаете, – сказал Левин, пожимая плечами. –

“I don’t understand what you are doing,” said Levin, shrugging his shoulders.

Как ты можешь это серьезно делать?

“How can you do it seriously?”

–Отчего?

“Why not?”

–Да оттого, что нечего делать.

“Why, because there’s nothing in it.”

–Ты так думаешь, но мы завалены делом.

“You think so, but we’re overwhelmed with work.”

–Бумажным.

“On paper.

Ну да, у тебя дар к этому, – прибавил Левин.

But, there, you’ve a gift for it,” added Levin.

–То есть ты думаешь, что у меня есть недостаток чего-то?

“That’s to say, you think there’s a lack of something in me?”

–Может быть, и да, – сказал Левин. –

“Perhaps so,” said Levin.

Но все-таки я любуюсь на твоё величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек.

“But all the same I admire your grandeur, and am proud that I’ve a friend in such a great person.

Однако ты мне не ответил на мой вопрос, – прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.

You’ve not answered my question, though,” he went on, with a desperate effort looking Oblonsky straight in the face.

–Ну, хорошо, хорошо.

“Oh, that’s all very well.

Погоди ещё, и ты придёшь к этому.

You wait a bit, and you’ll come to this yourself.

Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, – а придёшь и ты к нам.

It’s very nice for you to have over six thousand acres in the Karazinsky district, and such muscles, and the freshness of a girl of twelve; still you’ll be one of us one day.

Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.

Yes, as to your question, there is no change, but it’s a pity you’ve been away so long.”

–А что? –

“Oh, why so?”

испуганно спросил Левин.

Levin queried, panic-stricken.

–Да ничего, – отвечал Облонский. –

“Oh, nothing,” responded Oblonsky.

Мы поговорим.

“We’ll talk it over.

Да ты зачем, собственно, приехал?

But what’s brought you up to town?”

–Ах, об этом тоже поговорим после, – опять до ушей покраснев, сказал Левин.

“Oh, we’ll talk about that, too, later on,” said Levin, reddening again up to his ears.

–Ну хорошо.

“All right.

Понятно, – сказал Степан Аркадьич. –

I see,” said Stepan Arkadyevitch.

Ты видишь ли: я бы позвал к себе, но жена не совсем здорова.

“I should ask you to come to us, you know, but my wife’s not quite the thing.

А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом саду от четырёх до пяти.

But I tell you what; if you want to see them, they’re sure now to be at the Zoological Gardens from four to five.

Кити на коньках катается.

Kitty skates.

Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.

You drive along there, and I’ll come and fetch you, and we’ll go and dine somewhere together.”

–Прекрасно.

“Capital.

Ну, до свидания.

So good-bye till then.”

–Смотри же, ты ведь, я тебя знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню! –

“Now mind, you’ll forget, I know you, or rush off home to the country!”

смеясь, прокричал Степан Аркадьич.

Stepan Arkadyevitch called out laughing.

–Нет, верно.

“No, truly!”

И, вспомнив о том, что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он был уже в дверях, Левин вышел из кабинета.

And Levin went out of the room, only when he was in the doorway remembering that he had forgotten to take leave of Oblonsky’s colleagues.

–Должно быть, очень энергический господин, – сказал Гриневич, когда Левин вышел.

“That gentleman must be a man of great energy,” said Grinevitch, when Levin had gone away.

–Да, батюшка, – сказал Степан Аркадьич, покачивая головой, – вот счастливец!

“Yes, my dear boy,” said Stepan Arkadyevitch, nodding his head, “he’s a lucky fellow!

Три тысячи десятин в Каразинском уезде, все впереди, и свежести сколько!

Over six thousand acres in the Karazinsky district; everything before him; and what youth and vigor!

Не то что наш брат.

Not like some of us.”

–Что ж вы-то жалуетесь, Степан Аркадьич?

“You have a great deal to complain of, haven’t you, Stepan Arkadyevitch?”

–Да скверно, плохо, – сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув.

“Ah, yes, I’m in a poor way, a bad way,” said Stepan Arkadyevitch with a heavy sigh.