Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English

Chapter 26

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой.

In the morning Konstantin Levin left Moscow, and towards evening he reached home.

Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то;

On the journey in the train he talked to his neighbors about politics and the new railways, and, just as in Moscow, he was overcome by a sense of confusion of ideas, dissatisfaction with himself, shame of something or other.

но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, ещё в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят.

But when he got out at his own station, when he saw his one-eyed coachman, Ignat, with the collar of his coat turned up; when, in the dim light reflected by the station fires, he saw his own sledge, his own horses with their tails tied up, in their harness trimmed with rings and tassels; when the coachman Ignat, as he put in his luggage, told him the village news, that the contractor had arrived, and that Pava had calved,—he felt that little by little the confusion was clearing up, and the shame and self-dissatisfaction were passing away.

Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей;

He felt this at the mere sight of Ignat and the horses;

но когда он надел привезённый ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось.

but when he had put on the sheepskin brought for him, had sat down wrapped up in the sledge, and had driven off pondering on the work that lay before him in the village, and staring at the side-horse, that had been his saddle-horse, past his prime now, but a spirited beast from the Don, he began to see what had happened to him in quite a different light.

Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть.

He felt himself, and did not want to be anyone else.

Он хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде.

All he wanted now was to be better than before.

Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.

In the first place he resolved that from that day he would give up hoping for any extraordinary happiness, such as marriage must have given him, and consequently he would not so disdain what he really had.

Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать предложение.

Secondly, he would never again let himself give way to low passion, the memory of which had so tortured him when he had been making up his mind to make an offer.

Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придётся плохо.

Then remembering his brother Nikolay, he resolved to himself that he would never allow himself to forget him, that he would follow him up, and not lose sight of him, so as to be ready to help when things should go ill with him.

А это будет скоро, он это чувствовал.

And that would be soon, he felt.

Потом и разговор брата о коммунизме, к которому тогда он так легко отнёсся, теперь заставил его задуматься.

Then, too, his brother’s talk of communism, which he had treated so lightly at the time, now made him think.

Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет ещё больше работать и ещё меньше будет позволять себе роскоши.

He considered a revolution in economic conditions nonsense. But he always felt the injustice of his own abundance in comparison with the poverty of the peasants, and now he determined that so as to feel quite in the right, though he had worked hard and lived by no means luxuriously before, he would now work still harder, and would allow himself even less luxury.

И все это казалось ему так легко сделать над собой, что всю дорогу он провёл в самых приятных мечтаниях.

And all this seemed to him so easy a conquest over himself that he spent the whole drive in the pleasantest daydreams.

С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.

With a resolute feeling of hope in a new, better life, he reached home before nine o’clock at night.

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом.

The snow of the little quadrangle before the house was lit up by a light in the bedroom windows of his old nurse, Agafea Mihalovna, who performed the duties of housekeeper in his house.

Она не спала ещё.

She was not yet asleep.

Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо.

Kouzma, waked up by her, came sidling sleepily out onto the steps.

Легавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, тёрлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на грудь.

A setter bitch, Laska, ran out too, almost upsetting Kouzma, and whining, turned round about Levin’s knees, jumping up and longing, but not daring, to put her forepaws on his chest.

–Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья Михайловна.

“You’re soon back again, sir,” said Agafea Mihalovna.

–Соскучился, Агафья Михайловна.

“I got tired of it, Agafea Mihalovna.

В гостях хорошо, а дома лучше, – отвечал он ей и прошёл в кабинет.

With friends, one is well; but at home, one is better,” he answered, and went into his study.

Кабинет медленно осветился внесенной свечой.

The study was slowly lit up as the candle was brought in.

Выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником, который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком.

The familiar details came out: the stag’s horns, the bookshelves, the looking-glass, the stove with its ventilator, which had long wanted mending, his father’s sofa, a large table, on the table an open book, a broken ashtray, a manuscript book with his handwriting.

Когда он увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту новую жизнь, о которой он мечтал дорогой.

As he saw all this, there came over him for an instant a doubt of the possibility of arranging the new life, of which he had been dreaming on the road.

Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «Нет, ты не уйдёшь от нас и не будешь другим, а будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».

All these traces of his life seemed to clutch him, and to say to him: “No, you’re not going to get away from us, and you’re not going to be different, but you’re going to be the same as you’ve always been; with doubts, everlasting dissatisfaction with yourself, vain efforts to amend, and falls, and everlasting expectation, of a happiness which you won’t get, and which isn’t possible for you.”

Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно.

This the things said to him, but another voice in his heart was telling him that he must not fall under the sway of the past, and that one can do anything with oneself.

И, слушаясь этого голоса, он подошёл к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.

And hearing that voice, he went into the corner where stood his two heavy dumbbells, and began brandishing them like a gymnast, trying to restore his confident temper.

За дверью заскрипели шаги.

There was a creak of steps at the door.

Он поспешно поставил гири.

He hastily put down the dumbbells.

Вошёл приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела.

The bailiff came in, and said everything, thank God, was doing well; but informed him that the buckwheat in the new drying machine had been a little scorched.

Известие это раздражило Левина.

This piece of news irritated Levin.

Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным.

The new drying machine had been constructed and partly invented by Levin.

Приказчик был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча подгорела.

The bailiff had always been against the drying machine, and now it was with suppressed triumph that he announced that the buckwheat had been scorched.

Левин же был твердо убеждён, что если она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал.

Levin was firmly convinced that if the buckwheat had been scorched, it was only because the precautions had not been taken, for which he had hundreds of times given orders.

Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику.

He was annoyed, and reprimanded the bailiff.

Но было одно важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.

But there had been an important and joyful event: Pava, his best cow, an expensive beast, bought at a show, had calved.

–Кузьма, дай тулуп.

“Kouzma, give me my sheepskin.

А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, – сказал он приказчику.

And you tell them to take a lantern. I’ll come and look at her,” he said to the bailiff.

Скотная для дорогих коров была сейчас за домом.

The cowhouse for the more valuable cows was just behind the house.

Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подошёл к скотной.

Walking across the yard, passing a snowdrift by the lilac tree, he went into the cowhouse.

Пахнуло навозным тёплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились на свежей соломе.

There was the warm, steamy smell of dung when the frozen door was opened, and the cows, astonished at the unfamiliar light of the lantern, stirred on the fresh straw.

Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина голландки.

He caught a glimpse of the broad, smooth, black and piebald back of Hollandka.

Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо.

Berkoot, the bull, was lying down with his ring in his lip, and seemed about to get up, but thought better of it, and only gave two snorts as they passed by him.

Красная красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших телёнка и обнюхивала его.

Pava, a perfect beauty, huge as a hippopotamus, with her back turned to them, prevented their seeing the calf, as she sniffed her all over.

Левин вошёл в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого телёнка на его шаткие длинные ноги.

Levin went into the pen, looked Pava over, and lifted the red and spotted calf onto her long, tottering legs.

Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать её шершавым языком.

Pava, uneasy, began lowing, but when Levin put the calf close to her she was soothed, and, sighing heavily, began licking her with her rough tongue.

Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком.

The calf, fumbling, poked her nose under her mother’s udder, and stiffened her tail out straight.

–Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил Левин, оглядывая телку. –

“Here, bring the light, Fyodor, this way,” said Levin, examining the calf.

В мать!

“Like the mother!

Даром что мастью в отца.

though the color takes after the father; but that’s nothing.

Очень хороша.

Very good.

Длинна и пашиста.

Long and broad in the haunch.

Василий Федорович, ведь хороша? –

Vassily Fedorovitch, isn’t she splendid?”

обращался он к приказчику, совершенно примирившись с ним за гречу под влиянием радости за телку.

he said to the bailiff, quite forgiving him for the buckwheat under the influence of his delight in the calf.

–В кого же дурной быть?

“How could she fail to be?

А Семен рядчик на другой день вашего отъезда пришёл.

Oh, Semyon the contractor came the day after you left.

Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, – сказал приказчик. –

You must settle with him, Konstantin Dmitrievitch,” said the bailiff.

Я вам прежде докладывал про машину.

“I did inform you about the machine.”

Один этот вопрос ввёл Левина во все подробности хозяйства, которое было большое и сложное, и он прямо из коровника пошёл в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошёл наверх в гостиную.

This question was enough to take Levin back to all the details of his work on the estate, which was on a large scale, and complicated. He went straight from the cowhouse to the counting house, and after a little conversation with the bailiff and Semyon the contractor, he went back to the house and straight upstairs to the drawing-room.

Get short URL

Text alignment