Sign in | English | Terms of Use
DictionaryForumContacts

Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English
XIX
Chapter 19
«Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». –
“Thou hast hid these things from the wise and prudent, and hast revealed them unto babes.”
Так думал Левин про свою жену, разговаривая с ней в этот вечер.
So Levin thought about his wife as he talked to her that evening.
Левин думал о евангельском изречении не потому, чтоб он считал себя премудрым.
Levin thought of the text, not because he considered himself “wise and prudent.”
Он не считал себя премудрым, но не мог не знать, что он был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того, что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами души.
He did not so consider himself, but he could not help knowing that he had more intellect than his wife and Agafea Mihalovna, and he could not help knowing that when he thought of death, he thought with all the force of his intellect.
Он знал тоже, что многие мужские большие умы, мысли которых об этом он читал, думали об этом и не знали одной сотой того, что знала об этом его жена и Агафья Михайловна.
He knew too that the brains of many great men, whose thoughts he had read, had brooded over death and yet knew not a hundredth part of what his wife and Agafea Mihalovna knew about it.
Как ни различны были эти две женщины, Агафья Михайловна и Катя, как её называл брат Николай и как теперь Левину было особенно приятно называть её, они в этом были совершенно похожи.
Different as those two women were, Agafea Mihalovna and Katya, as his brother Nikolay had called her, and as Levin particularly liked to call her now, they were quite alike in this.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
Both knew, without a shade of doubt, what sort of thing life was and what was death, and though neither of them could have answered, and would even not have understood the questions that presented themselves to Levin, both had no doubt of the significance of this event, and were precisely alike in their way of looking at it, which they shared with millions of people.
Доказательство того, что они знали твердо, что такое была смерть, состояло в том, что они, ни секунды не сомневаясь, знали, как надо действовать с умирающими, и не боялись их.
The proof that they knew for a certainty the nature of death lay in the fact that they knew without a second of hesitation how to deal with the dying, and were not frightened of them.
Левин же и другие, хотя и многое могли сказать о смерти, очевидно не знали, потому что боялись смерти и решительно не знали, что надо делать, когда люди умирают.
Levin and other men like him, though they could have said a great deal about death, obviously did not know this since they were afraid of death, and were absolutely at a loss what to do when people were dying.
Если бы Левин был теперь один с братом Николаем, он бы с ужасом смотрел на него и ещё с бóльшим ужасом ждал, и больше ничего бы не умел сделать.
If Levin had been alone now with his brother Nikolay, he would have looked at him with terror, and with still greater terror waited, and would not have known what else to do.
Мало того, он не знал, что говорить, как смотреть, как ходить.
More than that, he did not know what to say, how to look, how to move.
Говорить о постороннем ему казалось оскорбительным, нельзя; говорить о смерти, о мрачном – тоже нельзя.
To talk of outside things seemed to him shocking, impossible, to talk of death and depressing subjects—also impossible.
Молчать – тоже нельзя.
To be silent, also impossible.
«Смотреть – он подумает, что я изучаю его, боюсь;
“If I look at him he will think I am studying him, I am afraid;
не смотреть – он подумает, что я о другом думаю.
if I don’t look at him, he’ll think I’m thinking of other things.
Ходить на цыпочках – он будет недоволен;
If I walk on tiptoe, he will be vexed;
на всю ногу – совестно».
to tread firmly, I’m ashamed.”
Кити же, очевидно, не думала и не имела времени думать о себе; она думала о нем, потому что знала что-то, и все выходило хорошо.
Kitty evidently did not think of herself, and had no time to think about herself: she was thinking about him because she knew something, and all went well.
Она и про себя рассказывала и про свою свадьбу, и улыбалась, и жалела, и ласкала его, и говорила о случаях выздоровления, и все выходило хорошо;
She told him about herself even and about her wedding, and smiled and sympathized with him and petted him, and talked of cases of recovery and all went well;
стало быть, она знала.
so then she must know.
Доказательством того, что деятельность её и Агафьи Михайловны была не инстинктивная, животная, неразумная, было то, что, кроме физического ухода, облегчения страданий, и Агафья Михайловна и Кити требовали для умирающего ещё чего-то такого, более важного, чем физический уход, и чего-то такого, что не имело ничего общего с условиями физическими.
The proof that her behavior and Agafea Mihalovna’s was not instinctive, animal, irrational, was that apart from the physical treatment, the relief of suffering, both Agafea Mihalovna and Kitty required for the dying man something else more important than the physical treatment, and something which had nothing in common with physical conditions.
Агафья Михайловна, говоря об умершем старике, сказала: «Что ж, слава Богу, причастили, соборовали, дай Бог каждому так умереть».
Agafea Mihalovna, speaking of the man just dead, had said: “Well, thank God, he took the sacrament and received absolution; God grant each one of us such a death.”
Катя точно так же, кроме всех забот о белье, пролежнях, питье, в первый же день успела уговорить больного в необходимости причаститься и собороваться.
Katya in just the same way, besides all her care about linen, bedsores, drink, found time the very first day to persuade the sick man of the necessity of taking the sacrament and receiving absolution.
Вернувшись от больного на ночь в свои два нумера, Левин сидел, опустив голову, не зная, что делать.
On getting back from the sick-room to their own two rooms for the night, Levin sat with hanging head not knowing what to do.
Не говоря уже о том, чтоб ужинать, устраиваться на ночлег, обдумывать, что они будут делать, он даже и говорить с женою не мог: ему совестно было.
Not to speak of supper, of preparing for bed, of considering what they were going to do, he could not even talk to his wife; he was ashamed to.
Кити же, напротив, была деятельнее обыкновенного.
Kitty, on the contrary, was more active than usual.
Она даже была оживлённее обыкновенного.
She was even livelier than usual.
Она велела принести ужинать, сама разобрала вещи, сама помогла стлать постели и не забыла обсыпать их персидским порошком.
She ordered supper to be brought, herself unpacked their things, and herself helped to make the beds, and did not even forget to sprinkle them with Persian powder.
В ней было возбуждение и быстрота соображения, которые появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты жизни, те минуты, когда раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что все прошедшее его было не даром, а приготовлением к этим минутам.
She showed that alertness, that swiftness of reflection which comes out in men before a battle, in conflict, in the dangerous and decisive moments of life—those moments when a man shows once and for all his value, and that all his past has not been wasted but has been a preparation for these moments.
Все дело спорилось у неё, и ещё не было двенадцати, как все вещи были разобраны чисто, аккуратно, как-то так особенно, что нумер стал похож на дом, на её комнаты: постели постланы, щётки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.
Everything went rapidly in her hands, and before it was twelve o’clock all their things were arranged cleanly and tidily in her rooms, in such a way that the hotel rooms seemed like home: the beds were made, brushes, combs, looking-glasses were put out, table napkins were spread.
Левин находил, что непростительно есть, спать, говорить даже теперь, и чувствовал, что каждое движение его было неприлично.
Levin felt that it was unpardonable to eat, to sleep, to talk even now, and it seemed to him that every movement he made was unseemly.
Она же разбирала щёточки, но делала все это так, что ничего в этом оскорбительного не было.
She arranged the brushes, but she did it all so that there was nothing shocking in it.
Есть, однако, они ничего не могли, и долго не могли заснуть, и даже долго не ложились спать.
They could neither of them eat, however, and for a long while they could not sleep, and did not even go to bed.
–Я очень рада, что уговорила его завтра собороваться, – говорила она, сидя в кофточке пред своим складным зеркалом и расчёсывая частым гребнем мягкие душистые волосы. –
“I am very glad I persuaded him to receive extreme unction tomorrow,” she said, sitting in her dressing jacket before her folding looking-glass, combing her soft, fragrant hair with a fine comb.
Я никогда не видала этого, но знаю, мама мне говорила, что тут молитвы об исцелении.
“I have never seen it, but I know, mamma has told me, there are prayers said for recovery.”
–Неужели ты думаешь, что он может выздороветь? –
“Do you suppose he can possibly recover?”
сказал Левин, глядя на постоянно закрывавшийся, как только она вперёд проводила гребень, узкий ряд назади её круглой головки.
said Levin, watching a slender tress at the back of her round little head that was continually hidden when she passed the comb through the front.
–Я спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трёх дней.
“I asked the doctor; he said he couldn’t live more than three days.
Но разве они могут знать?
But can they be sure?
Я все-таки очень рада, что уговорила его, – сказала она, косясь на мужа из-за волос. –
I’m very glad, anyway, that I persuaded him,” she said, looking askance at her husband through her hair.
Все может быть, – прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на её лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
“Anything is possible,” she added with that peculiar, rather sly expression that was always in her face when she spoke of religion.
После их разговора о религии, когда они были ещё женихом и невестой, ни он, ни она никогда не затевали разговора об этом, но она исполняла свои обряды посещения церкви, молитвы всегда с одинаковым спокойным сознанием, что это так нужно.
Since their conversation about religion when they were engaged neither of them had ever started a discussion of the subject, but she performed all the ceremonies of going to church, saying her prayers, and so on, always with the unvarying conviction that this ought to be so.
Несмотря на его уверения в противном, она была твердо уверена, что он такой же и ещё лучше христианин, чем она, и что все то, что он говорит об этом, есть одна из его смешных мужских выходок, как то, что он говорил про broderie anglaise: будто добрые люди штопают дыры, а она их нарочно вырезывает, и т.
In spite of his assertion to the contrary, she was firmly persuaded that he was as much a Christian as she, and indeed a far better one; and all that he said about it was simply one of his absurd masculine freaks, just as he would say about her broderie anglaise that good people patch holes, but that she cut them on purpose, and so on.
п. – Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, – сказал Левин. –
“Yes, you see this woman, Marya Nikolaevna, did not know how to manage all this,” said Levin.
И…
“And ...
должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала.
I must own I’m very, very glad you came.
Ты такая чистота, что… –
You are such purity that....”
Он взял её руку и не поцеловал (целовать её руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал её с виноватым выражением, глядя в её просветлевшие глаза.
He took her hand and did not kiss it (to kiss her hand in such closeness to death seemed to him improper); he merely squeezed it with a penitent air, looking at her brightening eyes.
–Тебе бы так мучительно было одному, – сказала она и, подняв высоко руки, которые закрывали её покрасневшие от удовольствия щеки, свернула на затылке косы и зашпилила их. –
“It would have been miserable for you to be alone,” she said, and lifting her hands which hid her cheeks flushing with pleasure, twisted her coil of hair on the nape of her neck and pinned it there.
Нет, – продолжала она, – она не знала…
“No,” she went on, “she did not know how....
Я, к счастию, научилась многому в Содене.
Luckily, I learned a lot at Soden.”
–Неужели там такие же были больные?
“Surely there are not people there so ill?”
–Хуже.
“Worse.”
–Для меня ужасно то, что я не могу не видеть его, каким он был молодым…
“What’s so awful to me is that I can’t see him as he was when he was young.
Ты не поверишь, какой он был прелестный юноша, но я не понимал его тогда.
You would not believe how charming he was as a youth, but I did not understand him then.”
–Очень, очень верю.
“I can quite, quite believe it.
Как я чувствую, мы бы дружны были с ним, – сказала она и испугалась за то, что сказала, оглянулась на мужа, и слезы выступили ей на глаза.
How I feel that we might have been friends!” she said; and, distressed at what she had said, she looked round at her husband, and tears came into her eyes.
–Да, были бы, – сказал он грустно. –
“Yes, might have been ,” he said mournfully.
Вот именно один из тех людей, о которых говорят, что они не для этого мира.
“He’s just one of those people of whom they say they’re not for this world.”
–Однако нам много предстоит дней, надо ложиться, – сказала Кити, взглянув на свои крошечные часы.
“But we have many days before us; we must go to bed,” said Kitty, glancing at her tiny watch.
вдруг успокоительно протянул он, как будто все разрешилось для него. –
he pronounced all at once reassuringly, as though all were solved for him.
О Господи! –
“O Lord!”
проговорил он и тяжело вздохнул.
he murmured, and sighed deeply.
Марья Николаевна пощупала его ноги.
Marya Nikolaevna felt his feet.
– Холодеют, – прошептала она.
“They’re getting cold,” she whispered.
Долго, очень долго, как показалось Левину, больной лежал неподвижно.
For a long while, a very long while it seemed to Levin, the sick man lay motionless.
Но он все ещё был жив и изредка вздыхал.
But he was still alive, and from time to time he sighed.
Левин уже устал от напряжения мысли.
Levin by now was exhausted from mental strain.
Он чувствовал, что, несмотря на все напряжение мысли, он не мог понять то, что было так.
He felt that, with no mental effort, could he understand what it was that was right .
Он чувствовал, что давно уже отстал от умирающего. Он не мог уже думать о самом вопросе смерти, но невольно ему приходили мысли о том, что теперь, сейчас, придётся ему делать: закрывать глаза, одевать, заказывать гроб.
He could not even think of the problem of death itself, but with no will of his own thoughts kept coming to him of what he had to do next; closing the dead man’s eyes, dressing him, ordering the coffin.
И, странное дело, он чувствовал себя совершенно холодным и не испытывал ни горя, ни потери, ни ещё меньше жалости к брату.
And, strange to say, he felt utterly cold, and was not conscious of sorrow nor of loss, less still of pity for his brother.
Если было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.
If he had any feeling for his brother at that moment, it was envy for the knowledge the dying man had now that he could not have.
Он ещё долго сидел так над ним, все ожидая конца.
A long time more he sat over him so, continually expecting the end.
Но конец не приходил.
But the end did not come.
Дверь отворилась, и показалась Кити.
The door opened and Kitty appeared.
Левин встал, чтоб остановить её.
Levin got up to stop her.
Но в то время как он вставал, он услыхал движение мертвеца.
But at the moment he was getting up, he caught the sound of the dying man stirring.
– Не уходи, – сказал Николай и протянул руку.
“Don’t go away,” said Nikolay and held out his hand.
Левин подал ему свою и сердито замахал жене, чтоб она ушла.
Levin gave him his, and angrily waved to his wife to go away.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, ещё час.
With the dying man’s hand in his hand, he sat for half an hour, an hour, another hour.
Он теперь уже вовсе не думал о смерти.
He did not think of death at all now.
Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора.
He wondered what Kitty was doing; who lived in the next room; whether the doctor lived in a house of his own.
Ему захотелось есть и спать.
He longed for food and for sleep.
Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги.
He cautiously drew away his hand and felt the feet.
Ноги были холодны, но больной дышал.
The feet were cold, but the sick man was still breathing.
Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал:
Levin tried again to move away on tiptoe, but the sick man stirred again and said: “Don’t go.”
– Не уходи. Рассвело; положение больного было то же.
The dawn came; the sick man’s condition was unchanged.
Левин, потихоньку выпростав руку, не глядя на умирающего, ушёл к себе и заснул.
Levin stealthily withdrew his hand, and without looking at the dying man, went off to his own room and went to sleep.
Когда он проснулся, вместо известия о смерти брата, которого он ждал, он узнал, что больной пришёл в прежнее состояние.
When he woke up, instead of news of his brother’s death which he expected, he learned that the sick man had returned to his earlier condition.
Он опять стал садиться, кашлять, стал опять есть, стал говорить и опять перестал говорить о смерти, опять стал выражать надежду на выздоровление и сделался ещё раздражительнее и мрачнее, чем прежде.
He had begun sitting up again, coughing, had begun eating again, talking again, and again had ceased to talk of death, again had begun to express hope of his recovery, and had become more irritable and more gloomy than ever.
Никто, ни брат, ни Кити, не могли успокоить его.
No one, neither his brother nor Kitty, could soothe him.
Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы.
He was angry with everyone, and said nasty things to everyone, reproached everyone for his sufferings, and insisted that they should get him a celebrated doctor from Moscow.
На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрёка:
To all inquiries made him as to how he felt, he made the same answer with an expression of vindictive reproachfulness, “I’m suffering horribly, intolerably!”
– Страдаю ужасно, невыносимо! Больной страдал все больше и больше, в особенности от пролежней, которые нельзя уже было залечить, и все больше и больше сердился на окружающих, упрекая их во всем и в особенности за то, что ему не привозили доктора из Москвы.
The sick man was suffering more and more, especially from bedsores, which it was impossible now to remedy, and grew more and more angry with everyone about him, blaming them for everything, and especially for not having brought him a doctor from Moscow.
Кити всячески старалась помочь ему, успокоить его; но все было напрасно, и Левин видел, что она сама и физически и нравственно была измучена, хотя и не признавалась в этом.
Kitty tried in every possible way to relieve him, to soothe him; but it was all in vain, and Levin saw that she herself was exhausted both physically and morally, though she would not admit it.
То чувство смерти, которое было вызвано во всех его прощанием с жизнью в ту ночь, когда он призвал брата, было разрушено.
The sense of death, which had been evoked in all by his taking leave of life on the night when he had sent for his brother, was broken up.
Все знали, что он неизбежно и скоро умрёт, что он наполовину мёртв уже.
Everyone knew that he must inevitably die soon, that he was half dead already.
Все одного только желали – чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга.
Everyone wished for nothing but that he should die as soon as possible, and everyone, concealing this, gave him medicines, tried to find remedies and doctors, and deceived him and themselves and each other.
Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь.
All this was falsehood, disgusting, irreverent deceit.
И эту ложь, и по свойству своего характера и потому, что он больше всех любил умирающего, Левин особенно больно чувствовал.
And owing to the bent of his character, and because he loved the dying man more than anyone else did, Levin was most painfully conscious of this deceit.
Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочёл это письмо больному.
Levin, who had long been possessed by the idea of reconciling his brothers, at least in face of death, had written to his brother, Sergey Ivanovitch, and having received an answer from him, he read this letter to the sick man.
Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения у брата.
Sergey Ivanovitch wrote that he could not come himself, and in touching terms he begged his brother’s forgiveness.
Больной ничего не сказал.
The sick man said nothing.
– Что же мне написать ему? –
“What am I to write to him?”
спросил Левин. –
said Levin.
Надеюсь, ты не сердишься на него?
“I hope you are not angry with him?”
– Нет, нисколько! –
“No, not the least!”
с досадой на этот вопрос отвечал Николай. –
Nikolay answered, vexed at the question.
Напиши ему, чтоб он прислал ко мне доктора.
“Tell him to send me a doctor.”
Прошли ещё мучительные три дня; больной был все в том же положении.
Three more days of agony followed; the sick man was still in the same condition.
Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел его: и лакеи гостиницы, и хозяин её, и все постояльцы, и доктор, и Марья Николаевна, и Левин, и Кити.
The sense of longing for his death was felt by everyone now at the mere sight of him, by the waiters and the hotel-keeper and all the people staying in the hotel, and the doctor and Marya Nikolaevna and Levin and Kitty.
Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о жизни.
The sick man alone did not express this feeling, but on the contrary was furious at their not getting him doctors, and went on taking medicine and talking of life.
Только в редкие минуты, когда опиум заставлял его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть бы один конец!»
Only at rare moments, when the opium gave him an instant’s relief from the never-ceasing pain, he would sometimes, half asleep, utter what was ever more intense in his heart than in all the others: “Oh, if it were only the end!”
Или: «Когда это кончится!»
or: “When will it be over?”
Страдания, равномерно увеличиваясь, делали своё дело и приготовляли его к смерти.
His sufferings, steadily growing more intense, did their work and prepared him for death.
Не было положения, в котором бы он не страдал, не было минуты, в которую бы он забылся, не было места, члена его тела, которые бы не болели, не мучали его.
There was no position in which he was not in pain, there was not a minute in which he was unconscious of it, not a limb, not a part of his body that did not ache and cause him agony.
Даже воспоминания, впечатления, мысли этого тела теперь уже возбуждали в нем такое же отвращение, как и самое тело.
Even the memories, the impressions, the thoughts of this body awakened in him now the same aversion as the body itself.
Вид других людей, их речи, свои собственные воспоминания – все это было для него только мучительно.
The sight of other people, their remarks, his own reminiscences, everything was for him a source of agony.
Окружающие чувствовали это и бессознательно не позволяли себе при нем ни свободных движений, ни разговоров, ни выражения своих желаний.
Those about him felt this, and instinctively did not allow themselves to move freely, to talk, to express their wishes before him.
Вся жизнь его сливалась в одно чувство страдания и желания избавиться от него.
All his life was merged in the one feeling of suffering and desire to be rid of it.
В нем, очевидно, совершался тот переворот, который должен был заставить его смотреть на смерть, как на удовлетворение его желаний, как на счастие.
There was evidently coming over him that revulsion that would make him look upon death as the goal of his desires, as happiness.
Прежде каждое отдельное желание, вызванное страданием или лишением, как голод, усталость, жажда, удовлетворялись отправлением тела, дававшим наслаждение; но теперь лишение и страдание не получали удовлетворения, а попытка удовлетворения вызывала новое страдание.
Hitherto each individual desire, aroused by suffering or privation, such as hunger, fatigue, thirst, had been satisfied by some bodily function giving pleasure. But now no physical craving or suffering received relief, and the effort to relieve them only caused fresh suffering.
И потому все желания сливались в одно – желание избавиться от всех страданий и их источника, тела.
And so all desires were merged in one—the desire to be rid of all his sufferings and their source, the body.
Но для выражения этого желания освобождения не было у него слов, и потому он не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые уже не могли быть исполнены.
But he had no words to express this desire of deliverance, and so he did not speak of it, and from habit asked for the satisfaction of desires which could not now be satisfied.
«Переложите меня на другой бок», – говорил он и тотчас после требовал, чтобы его положили, как прежде.
“Turn me over on the other side,” he would say, and immediately after he would ask to be turned back again as before.
«Дайте бульону.
“Give me some broth.
Унесите бульон.
Take away the broth.
Расскажите что-нибудь, что вы молчите».
Talk of something: why are you silent?”
И как только начинали говорить, он закрывал глаза и выражал усталость, равнодушие и отвращение.
And directly they began to talk he would close his eyes, and would show weariness, indifference, and loathing.
На десятый день после приезда в город Кити заболела.
On the tenth day from their arrival at the town, Kitty was unwell.
У неё сделалась головная боль, рвота, и она все утро не могла встать с постели.
She suffered from headache and sickness, and she could not get up all the morning.
Доктор объяснил, что болезнь произошла от усталости, волнения, и предписал ей душевное спокойствие.
The doctor opined that the indisposition arose from fatigue and excitement, and prescribed rest.
После обеда, однако, Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному.
After dinner, however, Kitty got up and went as usual with her work to the sick man.
Он строго посмотрел на неё, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала, что была больна.
He looked at her sternly when she came in, and smiled contemptuously when she said she had been unwell.
В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.
That day he was continually blowing his nose, and groaning piteously.
– Как вы себя чувствуете? –
“How do you feel?”
спросила она его.
she asked him.
– Хуже, – с трудом проговорил он. –
“Worse,” he articulated with difficulty.
Больно!
“In pain!”
– Где больно?
“In pain, where?”
– Везде.
“Everywhere.”
– Нынче кончится, посмотрите, – сказала Марья Николаевна хотя и шёпотом, но так, что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен был слышать её.
“It will be over today, you will see,” said Marya Nikolaevna. Though it was said in a whisper, the sick man, whose hearing Levin had noticed was very keen, must have heard.
Левин зашикал на неё и оглянулся на больного.
Levin said hush to her, and looked round at the sick man.
Николай слышал; но эти слова не произвели на него никакого впечатления.
Nikolay had heard; but these words produced no effect on him.
Взгляд его был все тот же укоризненный и напряженный.
His eyes had still the same intense, reproachful look.
– Отчего вы думаете? –
“Why do you think so?”
спросил Левин её, когда она вышла за ним в коридор.
Levin asked her, when she had followed him into the corridor.
– Стал обирать себя, – сказала Марья Николаевна.
“He has begun picking at himself,” said Marya Nikolaevna.
– Как обирать?
“How do you mean?”
– Вот так, – сказала она, обдёргивая складки своего шерстяного платья.
“Like this,” she said, tugging at the folds of her woolen skirt.
Действительно, он заметил, что во весь этот день больной хватал на себе и как будто хотел сдёргивать что-то.
Levin noticed, indeed, that all that day the patient pulled at himself, as it were, trying to snatch something away.
Предсказание Марьи Николаевны было верно.
Marya Nikolaevna’s prediction came true.
Больной к ночи уже был не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда.
Towards night the sick man was not able to lift his hands, and could only gaze before him with the same intensely concentrated expression in his eyes.
Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел.
Even when his brother or Kitty bent over him, so that he could see them, he looked just the same.
Кити послала за священником, чтобы читать отходную.
Kitty sent for the priest to read the prayer for the dying.
Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза были закрыты.
While the priest was reading it, the dying man did not show any sign of life; his eyes were closed.
Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели.
Levin, Kitty, and Marya Nikolaevna stood at the bedside.
Молитва ещё не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза.
The priest had not quite finished reading the prayer when the dying man stretched, sighed, and opened his eyes.
Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв ещё молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
The priest, on finishing the prayer, put the cross to the cold forehead, then slowly returned it to the stand, and after standing for two minutes more in silence, he touched the huge, bloodless hand that was turning cold.
– Кончился, – сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определённо резкие звуки:
“He is gone,” said the priest, and would have moved away; but suddenly there was a faint stir in the mustaches of the dead man that seemed glued together, and quite distinctly in the hush they heard from the bottom of the chest the sharply defined sounds:
– Не совсем…
“Not quite ...
Скоро.
soon.”
И через минуту лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника.
And a minute later the face brightened, a smile came out under the mustaches, and the women who had gathered round began carefully laying out the corpse.
Вид брата и близость смерти возобновили в душе Левина то чувство ужаса пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат.
The sight of his brother, and the nearness of death, revived in Levin that sense of horror in face of the insoluble enigma, together with the nearness and inevitability of death, that had come upon him that autumn evening when his brother had come to him.
Чувство это теперь было ещё сильнее, чем прежде; ещё менее, чем прежде, он чувствовал себя способным понять смысл смерти, и ещё ужаснее представлялась ему её неизбежность; но теперь, благодаря близости жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на смерть, чувствовал необходимость жить и любить.
This feeling was now even stronger than before; even less than before did he feel capable of apprehending the meaning of death, and its inevitability rose up before him more terrible than ever. But now, thanks to his wife’s presence, that feeling did not reduce him to despair. In spite of death, he felt the need of life and love.
Он чувствовал, что любовь спасала его от отчаяния и что любовь эта под угрозой отчаяния становилась ещё сильнее и чище.
He felt that love saved him from despair, and that this love, under the menace of despair, had become still stronger and purer.
Не успела на его глазах совершиться одна тайна смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви и жизни.
The one mystery of death, still unsolved, had scarcely passed before his eyes, when another mystery had arisen, as insoluble, urging him to love and to life.
Доктор подтвердил свои предположения насчёт Кити.
The doctor confirmed his suppositions in regard to Kitty.
Нездоровье её была беременность.
Her indisposition was a symptom that she was with child.
   

 

   

Get short URL
Text alignment