Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English

Chapter 18

После разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо идти или ехать.

After the conversation with Alexey Alexandrovitch, Vronsky went out onto the steps of the Karenins’ house and stood still, with difficulty remembering where he was, and where he ought to walk or drive.

Он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности смыть своё унижение.

He felt disgraced, humiliated, guilty, and deprived of all possibility of washing away his humiliation.

Он чувствовал себя выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шёл до сих пор.

He felt thrust out of the beaten track along which he had so proudly and lightly walked till then.

Все, казавшиеся столь твёрдыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и неприложимыми.

All the habits and rules of his life that had seemed so firm, had turned out suddenly false and inapplicable.

Муж, обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой был вызван, вознесён на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и величественным.

The betrayed husband, who had figured till that time as a pitiful creature, an incidental and somewhat ludicrous obstacle to his happiness, had suddenly been summoned by her herself, elevated to an awe-inspiring pinnacle, and on the pinnacle that husband had shown himself, not malignant, not false, not ludicrous, but kind and straightforward and large.

Этого не мог не чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились.

Vronsky could not but feel this, and the parts were suddenly reversed.

Вронский чувствовал его высоту и своё унижение, его правоту и свою неправду.

Vronsky felt his elevation and his own abasement, his truth and his own falsehood.

Он почувствовал, что муж был великодушен и в своём горе, а он низок, мелочен в своём обмане.

He felt that the husband was magnanimous even in his sorrow, while he had been base and petty in his deceit.

Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя.

But this sense of his own humiliation before the man he had unjustly despised made up only a small part of his misery.

Он чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял её, стала сильнее, чем была когда-нибудь.

He felt unutterably wretched now, for his passion for Anna, which had seemed to him of late to be growing cooler, now that he knew he had lost her forever, was stronger than ever it had been.

Он увидал её всю во время её болезни, узнал её душу, и ему казалось, что он никогда до тех пор не любил её.

He had seen all of her in her illness, had come to know her very soul, and it seemed to him that he had never loved her till then.

И теперь-то, когда он узнал её, полюбил, как должно было любить, он был унижен пред нею и потерял её навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное воспоминание.

And now when he had learned to know her, to love her as she should be loved, he had been humiliated before her, and had lost her forever, leaving with her nothing of himself but a shameful memory.

Ужаснее же всего было то смешное, постыдное положение его, когда Алексей Александрович отдирал ему руки от его пристыженного лица.

Most terrible of all had been his ludicrous, shameful position when Alexey Alexandrovitch had pulled his hands away from his humiliated face.

Он стоял на крыльце дома Карениных как потерянный и не знал, что делать.

He stood on the steps of the Karenins’ house like one distraught, and did not know what to do.

–Извозчика прикажете? –

“A sledge, sir?”

спросил швейцар.

asked the porter.

–Да, извозчика.

“Yes, a sledge.”

Вернувшись домой после трёх бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лёг ничком на диван, сложив руки и положив на них голову.

On getting home, after three sleepless nights, Vronsky, without undressing, lay down flat on the sofa, clasping his hands and laying his head on them.

Голова его была тяжёла.

His head was heavy.

Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.

Images, memories, and ideas of the strangest description followed one another with extraordinary rapidity and vividness. First it was the medicine he had poured out for the patient and spilt over the spoon, then the midwife’s white hands, then the queer posture of Alexey Alexandrovitch on the floor beside the bed.

«Заснуть!

“To sleep!

Забыть!» –

To forget!”

сказал он себе, со спокойною уверенностью здорового человека в том, что если он устал и хочет спать, то сейчас же и заснёт.

he said to himself with the serene confidence of a healthy man that if he is tired and sleepy, he will go to sleep at once.

И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он стал проваливаться в пропасть забвения.

And the same instant his head did begin to feel drowsy and he began to drop off into forgetfulness.

Волны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, – точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, – он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упёршись руками, с испугом вскочил на колени.

The waves of the sea of unconsciousness had begun to meet over his head, when all at once—it was as though a violent shock of electricity had passed over him. He started so that he leaped up on the springs of the sofa, and leaning on his arms got in a panic onto his knees.

Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал.

His eyes were wide open as though he had never been asleep.

Тяжесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг исчезли.

The heaviness in his head and the weariness in his limbs that he had felt a minute before had suddenly gone.

«Вы можете затоптать в грязь», – слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича;

“You may trample me in the mud,” he heard Alexey Alexandrovitch’s words and saw him standing before him, and saw Anna’s face with its burning flush and glittering eyes, gazing with love and tenderness not at him but at Alexey Alexandrovitch;

он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки.

he saw his own, as he fancied, foolish and ludicrous figure when Alexey Alexandrovitch took his hands away from his face.

Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.

He stretched out his legs again and flung himself on the sofa in the same position and shut his eyes.

«Заснуть!

“To sleep!

заснуть!» –

To forget!”

повторял он себе.

he repeated to himself.

Но с закрытыми глазами он ещё яснее видел лицо Анны таким, какое оно было в памятный ему вечер до скачек.

But with his eyes shut he saw more distinctly than ever Anna’s face as it had been on the memorable evening before the races.

–Этого нет и не будет, и она желает стереть это из своего воспоминания.

“That is not and will not be, and she wants to wipe it out of her memory.

А я не могу жить без этого.

But I cannot live without it.

Как же нам помириться, как же нам помириться? –

How can we be reconciled? how can we be reconciled?”

сказал он вслух и бессознательно стал повторять эти слова.

he said aloud, and unconsciously began to repeat these words.

Это повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове.

This repetition checked the rising up of fresh images and memories, which he felt were thronging in his brain.

Но повторение слов удержало воображение ненадолго.

But repeating words did not check his imagination for long.

Опять одна за другой стали представляться с чрезвычайною быстротой лучшие минуты и вместе с ними недавнее унижение.

Again in extraordinarily rapid succession his best moments rose before his mind, and then his recent humiliation.

«Отними руки», – говорит голос Анны.

“Take away his hands,” Anna’s voice says.

Он отнимает руки и чувствует пристыженное и глупое выражение своего лица.

He takes away his hands and feels the shamestruck and idiotic expression of his face.

Он все лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что не было ни малейшей надежды, и все повторял шёпотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов.

He still lay down, trying to sleep, though he felt there was not the smallest hope of it, and kept repeating stray words from some chain of thought, trying by this to check the rising flood of fresh images.

Он прислушался – и услыхал странным, сумасшедшим шёпотом повторяемые слова: «Не умел ценить, не умел пользоваться;

He listened, and heard in a strange, mad whisper words repeated: “I did not appreciate it, did not make enough of it.

не умел ценить, не умел пользоваться».

I did not appreciate it, did not make enough of it.”

«Что это?

“What’s this?

или я с ума схожу? –

Am I going out of my mind?”

сказал он себе. –

he said to himself.

Может быть.

“Perhaps.

Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?» –

What makes men go out of their minds;

ответил он сам себе и, открыв глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари, жены брата.

what makes men shoot themselves?” he answered himself, and opening his eyes, he saw with wonder an embroidered cushion beside him, worked by Varya, his brother’s wife.

Он потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о Варе, о том, когда он видел её последний раз.

He touched the tassel of the cushion, and tried to think of Varya, of when he had seen her last.

Но думать о чем-нибудь постороннем было мучительно.

But to think of anything extraneous was an agonizing effort.

«Нет, надо заснуть!»

“No, I must sleep!”

Он подвинул подушку и прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми.

He moved the cushion up, and pressed his head into it, but he had to make an effort to keep his eyes shut.

Он вскочил и сел.

He jumped up and sat down.

«Это кончено для меня, – сказал он себе. –

“That’s all over for me,” he said to himself.

Надо обдумать, что делать.

“I must think what to do.

Что осталось?»

What is left?”

Мысль его быстро обежала жизнь вне его любви к Анне.

His mind rapidly ran through his life apart from his love of Anna.

“Ambition?

Serpuhovskoy?

Society?

The court?”

Ни на чем он не мог остановиться.

He could not come to a pause anywhere.

Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было.

All of it had had meaning before, but now there was no reality in it.

Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошёлся по комнате.

He got up from the sofa, took off his coat, undid his belt, and uncovering his hairy chest to breathe more freely, walked up and down the room.

«Так сходят с ума, – повторил он, – и так стреляются…

“This is how people go mad,” he repeated, “and how they shoot themselves ...

чтобы не было стыдно», – добавил он медленно.

to escape humiliation,” he added slowly.

Он подошёл к двери и затворил её; потом с остановившимся взглядом и со стиснутыми крепко зубами подошёл к столу, взял револьвер, оглянул его, перевернул на заряженный ствол и задумался.

He went to the door and closed it, then with fixed eyes and clenched teeth he went up to the table, took a revolver, looked round him, turned it to a loaded barrel, and sank into thought.

Минуты две, опустив голову с выражением напряженного усилия мысли, стоял он с револьвером в руках неподвижно и думал.

For two minutes, his head bent forward with an expression of an intense effort of thought, he stood with the revolver in his hand, motionless, thinking.

«Разумеется», – сказал он себе, как будто логический, продолжительный и ясный ход мысли привёл его к несомненному заключению.

“Of course,” he said to himself, as though a logical, continuous, and clear chain of reasoning had brought him to an indubitable conclusion.

В действительности же это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он прошёл уже десятки раз в этот час времени.

In reality this “of course,” that seemed convincing to him, was simply the result of exactly the same circle of memories and images through which he had passed ten times already during the last hour—memories of happiness lost forever.

Те же были воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения.

There was the same conception of the senselessness of everything to come in life, the same consciousness of humiliation.

Та же была и последовательность этих представлений и чувств.

Even the sequence of these images and emotions was the same.

«Разумеется», – повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дёрнувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая её в кулак, он потянул за гашетку.

“Of course,” he repeated, when for the third time his thought passed again round the same spellbound circle of memories and images, and pulling the revolver to the left side of his chest, and clutching it vigorously with his whole hand, as it were, squeezing it in his fist, he pulled the trigger.

Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног.

He did not hear the sound of the shot, but a violent blow on his chest sent him reeling.

Он хотел удержаться за край стола, уронил револьвер, пошатнулся и сел на землю, удивленно оглядываясь вокруг себя.

He tried to clutch at the edge of the table, dropped the revolver, staggered, and sat down on the ground, looking about him in astonishment.

Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру.

He did not recognize his room, looking up from the ground, at the bent legs of the table, at the wastepaper basket, and the tiger-skin rug.

Быстрые скрипящие шаги слуги, шедшего по гостиной, заставили его опомниться.

The hurried, creaking steps of his servant coming through the drawing-room brought him to his senses.

Он сделал усилие мысли и понял, что он на полу, и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, что он стрелялся.

He made an effort at thought, and was aware that he was on the floor; and seeing blood on the tiger-skin rug and on his arm, he knew he had shot himself.

–Глупо!

“Idiotic!

Не попал, – проговорил он, шаря рукой за револьвером.

Missed!” he said, fumbling after the revolver.

Револьвер был подле него, – он искал дальше.

The revolver was close beside him—he sought further off.

Продолжая искать, он потянулся в другую сторону и, не в силах удержать равновесие, упал, истекая кровью.

Still feeling for it, he stretched out to the other side, and not being strong enough to keep his balance, fell over, streaming with blood.

Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью.

The elegant, whiskered manservant, who used to be continually complaining to his acquaintances of the delicacy of his nerves, was so panic-stricken on seeing his master lying on the floor, that he left him losing blood while he ran for assistance.

Через час Варя, жена брата, приехала и с помощью трёх явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним.

An hour later Varya, his brother’s wife, had arrived, and with the assistance of three doctors, whom she had sent for in all directions, and who all appeared at the same moment, she got the wounded man to bed, and remained to nurse him.

– Мы разговорились с нею слишком, – сказала Бетси, – я чувствую, что это эгоизм с моей стороны, и я уезжаю.

“We’ve been talking too much,” said Betsy. “I feel it’s selfishness on my part, and I am going away.”

Она встала, но Анна, вдруг покраснев, быстро схватила её за руку.

She got up, but Anna, suddenly flushing, quickly caught at her hand.

– Нет, побудьте, пожалуйста.

“No, wait a minute, please.

Мне нужно сказать вам…

I must tell you ...

нет, вам, – обратилась она к Алексею Александровичу, и румянец покрыл ей шею и лоб. –

no, you.” she turned to Alexey Alexandrovitch, and her neck and brow were suffused with crimson.

Я не хочу и не могу иметь от вас ничего скрытого, – сказала она.

“I won’t and can’t keep anything secret from you,” she said.

Алексей Александрович потрещал пальцами и опустил голову.

Alexey Alexandrovitch cracked his fingers and bowed his head.

– Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтоб проститься пред своим отъездом в Ташкент. –

“Betsy’s been telling me that Count Vronsky wants to come here to say good-bye before his departure for Tashkend.”

Она не смотрела на мужа и, очевидно, торопилась высказать все, как это ни трудно было ей. –

She did not look at her husband, and was evidently in haste to have everything out, however hard it might be for her.

Я сказала, что я не могу принять его.

“I told her I could not receive him.”

– Вы сказали, мой друг, что это будет зависеть от Алексея Александровича, – поправила её Бетси.

“You said, my dear, that it would depend on Alexey Alexandrovitch,” Betsy corrected her.

– Да нет, я не могу его принять, и это ни к чему не… –

“Oh, no, I can’t receive him; and what object would there....”

Она вдруг остановилась и взглянула вопросительно на мужа (он не смотрел на неё). –

She stopped suddenly, and glanced inquiringly at her husband (he did not look at her).

Одним словом, я не хочу…

“In short, I don’t wish it....”

Алексей Александрович подвинулся и хотел взять её руку.

Alexey Alexandrovitch advanced and would have taken her hand.

Первым движением она отдёрнула свою руку от его влажной, с большими надутыми жилами руки, которая искала её; но, видимо сделав над собой усилие, пожала его руку.

Her first impulse was to jerk back her hand from the damp hand with big swollen veins that sought hers, but with an obvious effort to control herself she pressed his hand.

– Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… –

“I am very grateful to you for your confidence, but....”

сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения.

he said, feeling with confusion and annoyance that what he could decide easily and clearly by himself, he could not discuss before Princess Tverskaya, who to him stood for the incarnation of that brute force which would inevitably control him in the life he led in the eyes of the world, and hinder him from giving way to his feeling of love and forgiveness.

Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.

He stopped short, looking at Princess Tverskaya.

– Ну, прощайте, моя прелесть, – сказала Бетси, вставая.

“Well, good-bye, my darling,” said Betsy, getting up.

Она поцеловала Анну и вышла.

She kissed Anna, and went out.

Алексей Александрович провожал её.

Alexey Alexandrovitch escorted her out.

– Алексей Александрович!

“Alexey Alexandrovitch!

Я знаю вас за истинно великодушного человека, – сказала Бетси, остановившись в маленькой гостиной и особенно крепко пожимая ему ещё раз руку. –

I know you are a truly magnanimous man,” said Betsy, stopping in the little drawing-room, and with special warmth shaking hands with him once more.

Я посторонний человек, но я так люблю её и уважаю вас, что я позволяю себе совет.

“I am an outsider, but I so love her and respect you that I venture to advise.

Примите его.

Receive him.

Алексей есть олицетворённая честь, и он уезжает в Ташкент.

Alexey Vronsky is the soul of honor, and he is going away to Tashkend.”

– Благодарю вас, княгиня, за ваше участие и советы.

“Thank you, princess, for your sympathy and advice.

Но вопрос о том, может ли, или не может жена принять кого-нибудь, она решит сама.

But the question of whether my wife can or cannot see anyone she must decide herself.”

Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и тотчас же подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства не могло быть в его положении.

He said this from habit, lifting his brows with dignity, and reflected immediately that whatever his words might be, there could be no dignity in his position.

И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы.

And he saw this by the suppressed, malicious, and ironical smile with which Betsy glanced at him after this phrase.

Get short URL

Text alignment