Sign in | English | Terms of Use
DictionaryForumContacts

Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English
XVII
Chapter 17
Невольно перебирая в своём воспоминании впечатления разговоров, ведённых во время и после обеда, Алексей Александрович возвращался в свой одинокий нумер.
Unconsciously going over in his memory the conversations that had taken place during and after dinner, Alexey Alexandrovitch returned to his solitary room.
Слова Дарьи Александровны о прощении произвели в нем только досаду.
Darya Alexandrovna’s words about forgiveness had aroused in him nothing but annoyance.
Приложение или неприложение христианского правила к своему случаю был вопрос слишком трудный, о котором нельзя было говорить слегка, и вопрос этот был уже давно решён Алексеем Александровичем отрицательно.
The applicability or non-applicability of the Christian precept to his own case was too difficult a question to be discussed lightly, and this question had long ago been answered by Alexey Alexandrovitch in the negative.
Из всего сказанного наиболее запали в его воображение слова глупого, доброго Туровцына: молодецки поступил;
Of all that had been said, what stuck most in his memory was the phrase of stupid, good-natured Turovtsin—“ Acted like a man, he did!
вызвал на дуэль и убил.
Called him out and shot him! ”
Все, очевидно, сочувствовали этому, хотя из учтивости и не высказали этого.
Everyone had apparently shared this feeling, though from politeness they had not expressed it.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», – сказал себе Алексей Александрович.
“But the matter is settled, it’s useless thinking about it,” Alexey Alexandrovitch told himself.
И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошёл в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей;
And thinking of nothing but the journey before him, and the revision work he had to do, he went into his room and asked the porter who escorted him where his man was.
швейцар сказал, что лакей только вышел.
The porter said that the man had only just gone out.
Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Alexey Alexandrovitch ordered tea to be sent him, sat down to the table, and taking the guidebook, began considering the route of his journey.
–Две телеграммы, – сказал вернувшийся лакей, входя в комнату. –
“Two telegrams,” said his manservant, coming into the room.
Извините, ваше превосходительство, я только что вышел.
“I beg your pardon, your excellency; I’d only just that minute gone out.”
Алексей Александрович взял телеграммы и распечатал.
Alexey Alexandrovitch took the telegrams and opened them.
Первая телеграмма было известие о назначении Стремова на то самое место, которого желал Каренин.
The first telegram was the announcement of Stremov’s appointment to the very post Karenin had coveted.
Алексей Александрович бросил депешу и, покраснев, встал и стал ходить по комнате.
Alexey Alexandrovitch flung the telegram down, and flushing a little, got up and began to pace up and down the room.
сказал он, разумея под quos те лица, которые содействовали этому назначению.
Quos vult perdere dementat ,” he said, meaning by quos the persons responsible for this appointment.
Ему не то было досадно, что не он получил это место, что его очевидно обошли;
He was not so much annoyed that he had not received the post, that he had been conspicuously passed over;
но ему непонятно, удивительно было, как они не видали, что болтун, фразёр Стремов менее всякого другого способен к этому.
but it was incomprehensible, amazing to him that they did not see that the wordy phrase-monger Stremov was the last man fit for it.
Как они не видали, что они губили себя, свой prestige этим назначением!
How could they fail to see how they were ruining themselves, lowering their prestige by this appointment?
«Что-нибудь ещё в этом роде», – сказал он себе жёлчно, открывая вторую депешу.
“Something else in the same line,” he said to himself bitterly, opening the second telegram.
Телеграмма была от жены.
The telegram was from his wife.
Подпись её синим карандашом, «Анна», первая бросилась ему в глаза.
Her name, written in blue pencil, “Anna,” was the first thing that caught his eye. “I am dying;
«Умираю, прошу, умоляю приехать.
I beg, I implore you to come.
Умру с прощением спокойнее», – прочёл он.
I shall die easier with your forgiveness,” he read.
Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму.
He smiled contemptuously, and flung down the telegram.
Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую минуту, не могло быть никакого сомнения.
That this was a trick and a fraud, of that, he thought for the first minute, there could be no doubt.
«Нет обмана, пред которым она бы остановилась.
“There is no deceit she would stick at.
Она должна родить.
She was near her confinement.
Может быть, болезнь родов.
Perhaps it is the confinement.
Но какая же их цель?
But what can be their aim?
Узаконить ребёнка, компрометировать меня и помешать разводу, – думал он. –
To legitimize the child, to compromise me, and prevent a divorce,” he thought.
Но что-то там сказано: умираю…»
“But something was said in it: I am dying....”
Он перечёл телеграмму; и вдруг прямой смысл того, что было сказано в ней, поразил его.
He read the telegram again, and suddenly the plain meaning of what was said in it struck him.
«А если это правда? –
“And if it is true?”
сказал он себе. –
he said to himself.
Если правда, что в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаивается, и я, приняв это за обман, откажусь приехать?
“If it is true that in the moment of agony and nearness to death she is genuinely penitent, and I, taking it for a trick, refuse to go?
Это будет не только жестоко, и все осудят меня, но это будет глупо с моей стороны».
That would not only be cruel, and everyone would blame me, but it would be stupid on my part.”
–Петр, останови карету.
“Piotr, call a coach;
Я еду в Петербург, – сказал он лакею.
I am going to Petersburg,” he said to his servant.
Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург и увидит жену.
Alexey Alexandrovitch decided that he would go to Petersburg and see his wife.
Если её болезнь есть обман, то он промолчит и уедет.
If her illness was a trick, he would say nothing and go away again.
Если она действительно больна, при смерти и желает его видеть пред смертью, то он простит её, если застанет в живых, и отдаст последний долг, если приедет слишком поздно.
If she was really in danger, and wished to see him before her death, he would forgive her if he found her alive, and pay her the last duties if he came too late.
Всю дорогу он не думал больше о том, что ему делать.
All the way he thought no more of what he ought to do.
С чувством усталости и нечистоты, производимым ночью в вагоне, в раннем тумане Петербурга Алексей Александрович ехал по пустынному Невскому и глядел пред собою, не думая о том, что ожидало его.
With a sense of weariness and uncleanness from the night spent in the train, in the early fog of Petersburg Alexey Alexandrovitch drove through the deserted Nevsky and stared straight before him, not thinking of what was awaiting him.
Он не мог думать об этом, потому что, представляя себе то, что будет, он не мог отогнать предположения о том, что смерть её развяжет сразу всю трудность его положения.
He could not think about it, because in picturing what would happen, he could not drive away the reflection that her death would at once remove all the difficulty of his position.
Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары, мелькали в его глазах, и он наблюдал все это, стараясь заглушить в себе мысль о том, что ожидает его и чего он не смеет желать и все-таки желает.
Bakers, closed shops, night-cabmen, porters sweeping the pavements flashed past his eyes, and he watched it all, trying to smother the thought of what was awaiting him, and what he dared not hope for, and yet was hoping for.
Он подъехал к крыльцу.
He drove up to the steps.
Извозчик и карета со спящим кучером стояли у подъезда.
A sledge and a carriage with the coachman asleep stood at the entrance.
Входя в сени, Алексей Александрович как бы достал из дальнего угла своего мозга решение и справился с ним.
As he went into the entry, Alexey Alexandrovitch, as it were, got out his resolution from the remotest corner of his brain, and mastered it thoroughly.
Там значилось: «Если обман, то презрение спокойное, и уехать.
Its meaning ran: “If it’s a trick, then calm contempt and departure.
Если правда, то соблюсти приличия».
If truth, do what is proper.”
Швейцар отворил дверь ещё прежде, чем Алексей Александрович позвонил.
The porter opened the door before Alexey Alexandrovitch rang.
Швейцар Петров, иначе Капитоныч, имел странный вид в старом сюртуке, без галстука и в туфлях.
The porter, Kapitonitch, looked queer in an old coat, without a tie, and in slippers.
–Что барыня?
“How is your mistress?”
–Вчера разрешились благополучно.
“A successful confinement yesterday.”
Алексей Александрович остановился и побледнел.
Alexey Alexandrovitch stopped short and turned white.
Он ясно понял теперь, с какою силой он желал её смерти.
He felt distinctly now how intensely he had longed for her death.
–А здоровье?
“And how is she?”
Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
Korney in his morning apron ran downstairs.
–Очень плохо, – отвечал он. –
“Very ill,” he answered.
Вчера был докторский съезд, и теперь доктор здесь.
“There was a consultation yesterday, and the doctor’s here now.”
–Возьми вещи, – сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошёл в переднюю.
“Take my things,” said Alexey Alexandrovitch, and feeling some relief at the news that there was still hope of her death, he went into the hall.
На вешалке было военное пальто.
On the hatstand there was a military overcoat.
Алексей Александрович заметил это и спросил:
Alexey Alexandrovitch noticed it and asked:
–Кто здесь?
“Who is here?”
–Доктор, акушерка и граф Вронский.
“The doctor, the midwife, and Count Vronsky.”
Алексей Александрович прошёл во внутренние комнаты.
Alexey Alexandrovitch went into the inner rooms.
В гостиной никого не было;
In the drawing-room there was no one;
из её кабинета на звук его шагов вышла акушерка в чепце с лиловыми лентами.
at the sound of his steps there came out of her boudoir the midwife in a cap with lilac ribbons.
Она подошла к Алексею Александровичу и с фамильярностью близости смерти, взяв его за руку, повела в спальню.
She went up to Alexey Alexandrovitch, and with the familiarity given by the approach of death took him by the arm and drew him towards the bedroom.
–Слава Богу, что вы приехали!
“Thank God you’ve come!
Только об вас и об вас, – сказала она.
She keeps on about you and nothing but you,” she said.
–Дайте же льду скорее! –
“Make haste with the ice!”
сказал из спальни повелительный голос доктора.
the doctor’s peremptory voice said from the bedroom.
Алексей Александрович прошёл в её кабинет.
Alexey Alexandrovitch went into her boudoir.
У её стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал.
At the table, sitting sideways in a low chair, was Vronsky, his face hidden in his hands, weeping.
Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича.
He jumped up at the doctor’s voice, took his hands from his face, and saw Alexey Alexandrovitch.
Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь;
Seeing the husband, he was so overwhelmed that he sat down again, drawing his head down to his shoulders, as if he wanted to disappear;
но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал:
but he made an effort over himself, got up and said:
–Она умирает.
“She is dying.
Доктора сказали, что нет надежды.
The doctors say there is no hope.
Я весь в вашей власти, но позвольте мне быть тут…
I am entirely in your power, only let me be here ...
впрочем, я в вашей воле, я при…
though I am at your disposal. I....”
Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошёл к двери.
Alexey Alexandrovitch, seeing Vronsky’s tears, felt a rush of that nervous emotion always produced in him by the sight of other people’s suffering, and turning away his face, he moved hurriedly to the door, without hearing the rest of his words.
Из спальни слышался голос Анны, говорившей что-то.
From the bedroom came the sound of Anna’s voice saying something.
Голос её был весёлый, оживлённый, с чрезвычайно определёнными интонациями.
Her voice was lively, eager, with exceedingly distinct intonations.
Алексей Александрович вошёл в спальню и подошёл к кровати.
Alexey Alexandrovitch went into the bedroom, and went up to the bed.
Она лежала, повернувшись лицом к нему.
She was lying turned with her face towards him.
Щеки рдели румянцем, глаза блестели, маленькие белые руки, высовываясь из манжет кофты, играли, перевивая его, углом одеяла.
Her cheeks were flushed crimson, her eyes glittered, her little white hands thrust out from the sleeves of her dressing gown were playing with the quilt, twisting it about.
Казалось, она была не только здорова и свежа, но в наилучшем расположении духа.
It seemed as though she were not only well and blooming, but in the happiest frame of mind.
Она говорила скоро, звучно и с необыкновенно правильными и прочувствованными интонациями.
She was talking rapidly, musically, and with exceptionally correct articulation and expressive intonation.
–Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексея, не правда ли?),
“For Alexey—I am speaking of Alexey Alexandrovitch (what a strange and awful thing that both are Alexey, isn’t it?)—
Алексей не отказал бы мне.
?)—Alexey would not refuse me.
Я бы забыла, он бы простил…
I should forget, he would forgive....
Да что ж он не едет?
But why doesn’t he come?
Он добр, он сам не знает, как он добр.
He’s so good he doesn’t know himself how good he is.
Ах, Боже мой, какая тоска!
Ah, my God, what agony!
Дайте мне поскорее, поскорее воды!
Give me some water, quick!
Ах, это ей, девочке моей, будет вредно!
Oh, that will be bad for her, my little girl!
Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу.
Oh, very well then, give her to a nurse.
Ну, я согласна, это даже лучше.
Yes, I agree, it’s better in fact.
Он приедет, ему больно будет видеть её.
He’ll be coming; it will hurt him to see her.
Отдайте её.
Give her to the nurse.”
–Анна Аркадьевна, он приехал.
“Anna Arkadyevna, he has come.
Вот он! –
Here he is!”
говорила акушерка, стараясь обратить на Алексея Александровича её внимание.
said the midwife, trying to attract her attention to Alexey Alexandrovitch.
–Ах, какой вздор! –
“Oh, what nonsense!”
продолжала Анна, не видя мужа. –
Anna went on, not seeing her husband.
Да дайте мне её, девочку, дайте!
“No, give her to me; give me my little one!
Он ещё не приехал.
He has not come yet.
Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его.
You say he won’t forgive me, because you don’t know him.
Никто не знал.
No one knows him.
Одна я, и то мне тяжело стало.
I’m the only one, and it was hard for me even.
Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого.
His eyes I ought to know—Seryozha has just the same eyes—and I can’t bear to see them because of it.
Давали ли Сереже обедать?
Has Seryozha had his dinner?
Ведь я знаю, все забудут.
I know everyone will forget him.
Он бы не забыл.
He would not forget.
Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Seryozha must be moved into the corner room, and Mariette must be asked to sleep with him.”
Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу.
All of a sudden she shrank back, was silent; and in terror, as though expecting a blow, as though to defend herself, she raised her hands to her face.
Она увидала мужа.
She had seen her husband.
–Нет, нет, – заговорила она, – я не боюсь его, я боюсь смерти.
“No, no!” she began. “I am not afraid of him; I am afraid of death.
Алексей, подойди сюда.
Alexey, come here.
Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнётся жар, и я ничего уж не пойму.
I am in a hurry, because I’ve no time, I’ve not long left to live; the fever will begin directly and I shall understand nothing more.
Теперь я понимаю, и все понимаю, я все вижу.
Now I understand, I understand it all, I see it all!”
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение;
Alexey Alexandrovitch’s wrinkled face wore an expression of agony;
он взял её руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить;
he took her by the hand and tried to say something, but he could not utter it;
нижняя губа его дрожала, но он все ещё боролся с своим волнением и только изредка взглядывал на неё.
his lower lip quivered, but he still went on struggling with his emotion, and only now and then glanced at her.
И каждый раз, как он взглядывал, он видел глаза её, которые смотрели на него с такою умилённою и восторженною нежностью, какой он никогда не видал в них.
And each time he glanced at her, he saw her eyes gazing at him with such passionate and triumphant tenderness as he had never seen in them.
–Подожди, ты не знаешь…
“Wait a minute, you don’t know ...
Постойте, постойте… –
stay a little, stay!...”
она остановилась, как бы собираясь с мыслями. –
She stopped, as though collecting her ideas.
Да, – начинала она. –
“Yes,” she began;
Да, да, да.
“yes, yes, yes.
Вот что я хотела сказать.
This is what I wanted to say.
Не удивляйся на меня.
Don’t be surprised at me.
Я все та же…
I’m still the same....
Но во мне есть другая, я её боюсь – она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде.
But there is another woman in me, I’m afraid of her: she loved that man, and I tried to hate you, and could not forget about her that used to be.
Та не я.
I’m not that woman.
Теперь я настоящая, я вся.
Now I’m my real self, all myself.
Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него.
I’m dying now, I know I shall die, ask him.
Я и теперь чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах.
Even now I feel—see here, the weights on my feet, on my hands, on my fingers.
Пальцы вот какие – огромные!
My fingers—see how huge they are!
Но это скоро кончится…
But this will soon all be over....
Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем!
Only one thing I want: forgive me, forgive me quite.
Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица – как её звали? –
I’m terrible, but my nurse used to tell me; the holy martyr—what was her name?
она хуже была.
She was worse.
И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку…
And I’ll go to Rome; there’s a wilderness, and there I shall be no trouble to anyone, only I’ll take Seryozha and the little one....
Нет, ты не можешь простить!
No, you can’t forgive me!
Я знаю, этого нельзя простить!
I know, it can’t be forgiven!
Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! –
No, no, go away, you’re too good!”
Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
She held his hand in one burning hand, while she pushed him away with the other.
Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним;
The nervous agitation of Alexey Alexandrovitch kept increasing, and had by now reached such a point that he ceased to struggle with it.
он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье.
He suddenly felt that what he had regarded as nervous agitation was on the contrary a blissful spiritual condition that gave him all at once a new happiness he had never known.
Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов;
He did not think that the Christian law that he had been all his life trying to follow, enjoined on him to forgive and love his enemies;
но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу.
but a glad feeling of love and forgiveness for his enemies filled his heart.
Он стоял на коленах и, положив голову на сгиб её руки, которая жгла его огнём через кофту, рыдал, как ребёнок.
He knelt down, and laying his head in the curve of her arm, which burned him as with fire through the sleeve, he sobbed like a little child.
Она обняла его плешивеющую голову, подвинулась к нему и с вызывающею гордостью подняла кверху глаза.
She put her arm around his head, moved towards him, and with defiant pride lifted up her eyes.
–Вот он, я знала!
“That is he. I knew him!
Теперь прощайте все, прощайте!..
Now, forgive me, everyone, forgive me!...
Опять они пришли, отчего они не выходят?..
They’ve come again; why don’t they go away?...
Да снимите же с меня эти шубы!
Oh, take these cloaks off me!”
Доктор отнял её руки, осторожно положил её на подушку и накрыл с плечами.
The doctor unloosed her hands, carefully laying her on the pillow, and covered her up to the shoulders.
Она покорно легла навзничь и смотрела пред собой сияющим взглядом.
She lay back submissively, and looked before her with beaming eyes.
–Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и ничего, больше я ничего не хочу…
“Remember one thing, that I needed nothing but forgiveness, and I want nothing more....
Отчего ж он не придёт? –
Why doesn’t he come?”
заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. –
she said, turning to the door towards Vronsky.
Подойди, подойди!
“Do come, do come!
Подай ему руку.
Give him your hand.”
Вронский подошёл к краю кровати и, увидав её, опять закрыл лицо руками.
Vronsky came to the side of the bed, and seeing Anna, again hid his face in his hands.
–Открой лицо, смотри на него.
“Uncover your face—look at him!
Он святой, – сказала она. –
He’s a saint,” she said.
Да открой, открой лицо! –
“Oh! uncover your face, do uncover it!”
сердито заговорила она. –
she said angrily.
Алексей Александрович, открой ему лицо!
“Alexey Alexandrovitch, do uncover his face!
Я хочу его видеть.
I want to see him.”
Алексей Александрович взял руки Вронского и отвёл их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
Alexey Alexandrovitch took Vronsky’s hands and drew them away from his face, which was awful with the expression of agony and shame upon it.
–Подай ему руку.
“Give him your hand.
Прости его.
Forgive him.”
Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз.
Alexey Alexandrovitch gave him his hand, not attempting to restrain the tears that streamed from his eyes.
–Слава Богу, слава Богу, – заговорила она, – теперь все готово.
“Thank God, thank God!” she said, “now everything is ready.
Только немножко вытянуть ноги.
Only to stretch my legs a little.
Вот так, вот прекрасно.
There, that’s capital.
Как эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, – говорила она, указывая на обои. –
How badly these flowers are done—not a bit like a violet,” she said, pointing to the hangings.
Боже мой, Боже мой!
“My God, my God!
Когда это кончится?
when will it end?
Дайте мне морфину.
Give me some morphine.
Доктор! дайте же морфину.
Doctor, give me some morphine!
Боже мой, Боже мой!
Oh, my God, my God!”
И она заметалась на постели.
And she tossed about on the bed.
Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка, в которой из ста было 99, что кончится смертью.
The doctors said that it was puerperal fever, and that it was ninety-nine chances in a hundred it would end in death.
Весь день был жар, бред и беспамятство.
The whole day long there was fever, delirium, and unconsciousness.
К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса.
At midnight the patient lay without consciousness, and almost without pulse.
Ждали конца каждую минуту.
The end was expected every minute.
Вронский уехал домой, но утром приехал узнать, и Алексей Александрович, встретив его в передней, сказал: – Оставайтесь, может быть, она спросит вас, – и сам провёл его в кабинет жены.
Vronsky had gone home, but in the morning he came to inquire, and Alexey Alexandrovitch meeting him in the hall, said: “Better stay, she might ask for you,” and himself led him to his wife’s boudoir.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством.
Towards morning, there was a return again of excitement, rapid thought and talk, and again it ended in unconsciousness.
На третий день было то же, и доктор сказал, что есть надежда.
On the third day it was the same thing, and the doctors said there was hope.
В этот день Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
That day Alexey Alexandrovitch went into the boudoir where Vronsky was sitting, and closing the door sat down opposite him.
–Алексей Александрович, – сказал Вронский, чувствуя, что приближается объяснение, – я не могу говорить, не могу понимать.
“Alexey Alexandrovitch,” said Vronsky, feeling that a statement of the position was coming, “I can’t speak, I can’t understand.
Пощадите меня!
Spare me!
Как вам ни тяжело, поверьте, что мне ещё ужаснее.
However hard it is for you, believe me, it is more terrible for me.”
Он хотел встать.
He would have risen;
Но Алексей Александрович взял его за руку.
but Alexey Alexandrovitch took him by the hand and said:
–Я прошу вас выслушать меня, это необходимо.
“I beg you to hear me out; it is necessary.
Я должен вам объяснить свои чувства, те, которые руководили мной и будут руководить, чтобы вы не заблуждались относительно меня.
I must explain my feelings, the feelings that have guided me and will guide me, so that you may not be in error regarding me.
Вы знаете, что я решился на развод и даже начал это дело.
You know I had resolved on a divorce, and had even begun to take proceedings.
Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нерешительности, я мучался;
I won’t conceal from you that in beginning this I was in uncertainty, I was in misery;
признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня.
I will confess that I was pursued by a desire to revenge myself on you and on her.
Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же чувствами, скажу больше: я желал её смерти.
When I got the telegram, I came here with the same feelings; I will say more, I longed for her death.
Но… –
But....”
он помолчал в раздумье, открыть ли, или не открыть ему своё чувство. –
He paused, pondering whether to disclose or not to disclose his feeling to him.
Но я увидел её и простил.
“But I saw her and forgave her.
И счастье прощения открыло мне мою обязанность.
And the happiness of forgiveness has revealed to me my duty.
Я простил совершенно.
I forgive completely.
Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю Бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастья прощения! –
I would offer the other cheek, I would give my cloak if my coat be taken. I pray to God only not to take from me the bliss of forgiveness!”
Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. –
Tears stood in his eyes, and the luminous, serene look in them impressed Vronsky.
Вот моё положение. Вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину её и никогда слова упрёка не скажу вам, – продолжал он. –
“This is my position: you can trample me in the mud, make me the laughing-stock of the world, I will not abandon her, and I will never utter a word of reproach to you,” Alexey Alexandrovitch went on.
Моя обязанность ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду.
“My duty is clearly marked for me; I ought to be with her, and I will be.
Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
If she wishes to see you, I will let you know, but now I suppose it would be better for you to go away.”
Он встал, и рыданье прервало его речь.
He got up, and sobs cut short his words.
Вронский встал и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен.
Vronsky too was getting up, and in a stooping, not yet erect posture, looked up at him from under his brows.
Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.
He did not understand Alexey Alexandrovitch’s feeling, but he felt that it was something higher and even unattainable for him with his view of life.
   

 

   

Get short URL
Text alignment