Reading room | Charles Dickens | A Tale of Two Cities | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Глава IX

Голова Горгоны

It was a heavy mass of building, that chateau of Monsieur the Marquis, with a large stone courtyard before it, and two stone sweeps of staircase meeting in a stone terrace before the principal door.

Замок маркиза — массивное, каменное здание — высился в глубине большого каменного двора; к подъезду с обеих сторон шли полукругом отлогие каменные ступени, сходившиеся на каменной площадке.

A stony business altogether, with heavy stone balustrades, and stone urns, and stone flowers, and stone faces of men, and stone heads of lions, in all directions.

Все здесь было каменное: тяжёлые каменные балюстрады, каменные вазы, каменные цветы; со всех сторон смотрели на вас каменные лица людей, каменные львиные головы.

As if the Gorgon’s head had surveyed it, when it was finished, two centuries ago.

Словно голова Горгоны окинула своим взором это здание, когда оно было построено, тому назад два столетия.

Up the broad flight of shallow steps, Monsieur the Marquis, flambeau preceded, went from his carriage, sufficiently disturbing the darkness to elicit loud remonstrance from an owl in the roof of the great pile of stable building away among the trees.

Господин маркиз вышел из кареты и предшествуемый слугой с факелом поднялся по отлогой лестнице; свет факела спугнул темноту, и сова, ютившаяся под крышей просторной конюшни, за домом, среди деревьев, жалобно заухала.

All else was so quiet, that the flambeau carried up the steps, and the other flambeau held at the great door, burnt as if they were in a close room of state, instead of being in the open night-air.

Только плач совы и нарушал тишину, кругом было так тихо, что факел, которым освещали лестницу, и другой факел у входа горели ровным пламенем, словно они горели в гостиной с наглухо закрытыми окнами и дверями, а не под открытым небом.

Other sound than the owl’s voice there was none, save the falling of a fountain into its stone basin; for, it was one of those dark nights that hold their breath by the hour together, and then heave a long low sigh, and hold their breath again.

Кроме уханья совы, слышно было только, как плещет вода в каменном бассейне фонтана; это была одна из тех темных бархатных ночей, которые, затаив дыханье, стоят, не шелохнувшись, часами, потом медленно и глубоко вздохнут — и опять притаятся и не дышат.

The great door clanged behind him, and Monsieur the Marquis crossed a hall grim with certain old boar-spears, swords, and knives of the chase; grimmer with certain heavy riding-rods and riding-whips, of which many a peasant, gone to his benefactor Death, had felt the weight when his lord was angry.

Тяжёлая входная дверь с шумом захлопнулась за маркизом, он вошёл в прихожую, увешанную всевозможным охотничьим оружием, страшными рогатинами, мечами, длинными ножами, кинжалами, и ещё более страшными плетьми, ременными бичами, кнутами, тяжесть коих не раз приходилось испытывать на себе беднякам крестьянам, прежде чем благодетельная смерть избавляла их от гневного господина.

Avoiding the larger rooms, which were dark and made fast for the night, Monsieur the Marquis, with his flambeau-bearer going on before, went up the staircase to a door in a corridor. This thrown open, admitted him to his own private apartment of three rooms: his bed-chamber and two others. High vaulted rooms with cool uncarpeted floors, great dogs upon the hearths for the burning of wood in winter time, and all luxuries befitting the state of a marquis in a luxurious age and country.

Минуя погруженные во мрак гостиные и залы, уже закрытые на ночь, господин маркиз, предшествуемый слугой с факелом, поднялся по лестнице и, свернув в коридор, подошёл к двери; дверь распахнулась, и маркиз вступил в собственные покой — это были три комнаты — спальня и две другие, с высокими сводчатыми потолками, с прохладным полом без ковров, с тяжёлыми таганами в камине, где зимой полыхали дрова.

The fashion of the last Louis but one, of the line that was never to break — the fourteenth Louis — was conspicuous in their rich furniture; but, it was diversified by many objects that were illustrations of old pages in the history of France.

Везде царило пышное великолепие, приличествующее и тому роскошному времени и сану маркиза в той стране. В пышном убранстве комнат преобладал стиль Людовика XIV, предпоследнего из великой династии, воцарившейся на веки вечные; но множество старинных предметов, представляющих собой реликвии более отдаленного прошлого, вносили разнообразие в этот стиль.

A supper-table was laid for two, in the third of the rooms; a round room, in one of the chateau’s four extinguisher-topped towers.

В третьей комнате был накрыт стол для ужина на две персоны.

A small lofty room, with its window wide open, and the wooden jalousie-blinds closed, so that the dark night only showed in slight horizontal lines of black, alternating with their broad lines of stone colour.

Эта небольшая комната, помещавшаяся в одной из четырёх угловых башен, была очень высокая и круглая; окно в ней было распахнуто настежь, но плотно закрыто решетчатой ставней: ночь заглядывала сквозь решётку, и чёрные полоски мрака, проступавшие в щели ставней, чередовались с широкими серыми под цвет камня деревянными переплетами.

“My nephew,” said the Marquis, glancing at the supper preparation; “they said he was not arrived.”

—Мой племянник, говорят, ещё не приехал? — сказал маркиз, взглянув на накрытый стол.

Nor was he; but, he had been expected with Monseigneur.

—Нет, монсеньёр, не приезжал; думали, может быть, он приедет с господином маркизом.

“Ah!

—Д-да?

It is not probable he will arrive to-night; nevertheless, leave the table as it is.

Вряд ли уж он приедет сегодня. Но оставьте стол как есть.

I shall be ready in a quarter of an hour.”

Через четверть часа я буду готов.

In a quarter of an hour Monseigneur was ready, and sat down alone to his sumptuous and choice supper.

Через четверть часа маркиз вышел к столу и сел один за свой обильный изысканный ужин.

His chair was opposite to the window, and he had taken his soup, and was raising his glass of Bordeaux to his lips, when he put it down.

Его стул стоял против окна. Он уже успел покончить с супом и только было поднёс к губам бокал бордосского, как тут же опустил его, не тронув.

“What is that?”

—Что там такое? —

he calmly asked, looking with attention at the horizontal lines of black and stone colour.

спокойно спросил он, внимательно глядя на чёрные полосы, проступавшие между серыми переплетами.

—Где, монсеньёр?

—Там, за ставнями.

Открой ставни.

Ставни открыли.

—Ну, что там?

Слуга, высунувшись в окно, заглянул в пустую темноту сада.

“Monseigneur, it is nothing.

—Там ничего нет, монсеньёр.

The trees and the night are all that are here.”

Только и видно, что деревья да темень.

The servant who spoke, had thrown the blinds wide, had looked out into the vacant darkness, and stood with that blank behind him, looking round for instructions.

Повернувшись спиной к темноте, слуга ждал, что ему прикажут.

“Good,” said the imperturbable master. “

—Хорошо, — невозмутимо произнёс маркиз. —

“Close them again.”

Закрой ставни.

That was done too, and the Marquis went on with his supper.

Приказание исполнили, и маркиз спокойно продолжал ужинать,.

He was half way through it, when he again stopped with his glass in his hand, hearing the sound of wheels.

Он уже почти поужинал и сидел с бокалом в руке, как вдруг до него донёсся стук колёс, и он опять отставил бокал.

It came on briskly, and came up to the front of the chateau.

Стук явно приближался, кто-то подъехал к воротам замка.

“Ask who is arrived.”

—Узнай, кто там приехал.

It was the nephew of Monseigneur.

Это был племянник маркиза.

He had been some few leagues behind Monseigneur, early in the afternoon. He had diminished the distance rapidly, but not so rapidly as to come up with Monseigneur on the road.

Он чуть ли не с полудня ехал следом за маркизом, отстал разве что на какой-нибудь десяток миль; потом ему даже удалось сократить расстояние, но все же не настолько, чтобы догнать маркиза.

He had heard of Monseigneur, at the posting-houses, as being before him.

На почтовых дворах ему говорили, что маркиз только что изволил отбыть.

He was to be told (said Monseigneur) that supper awaited him then and there, and that he was prayed to come to it.

Маркиз послал сказать племяннику, что с ужином дожидаются и его просят пожаловать.

In a little while he came.

Он пожаловал через несколько минут.

He had been known in England as Charles Darnay.

Это был тот самый человек, которого в Англии звали Чарльз Дарней.

Monseigneur received him in a courtly manner, but they did not shake hands.

Маркиз встретил его с отменной учтивостью, но они не пожали друг другу руки.

“You left Paris yesterday, sir?”

—Вы вчера выехали из Парижа? —

he said to Monseigneur, as he took his seat at table.

спросил племянник, усаживаясь за стол.

“Yesterday. And you?”

—Да вчера, а ты?

“I come direct.”

—Я сразу сюда, прямым рейсом.

“From London?”

—Из Лондона?

“Yes.”

—Да.

“You have been a long time coming,” said the Marquis, with a smile.

—Долго же ты ехал, — заметил, улыбаясь, маркиз.

“On the contrary; I come direct.”

—Напротив.

“Pardon me!

Прямым рейсом.

I mean, not a long time on the journey; a long time intending the journey.”

—Прости, я имел в виду не дорогу, не долгий путь, а долгие сборы.

“I have been detained by”—the nephew stopped a moment in his answer — “various business.”

—Меня задержали... кой-какие дела, — запнувшись, ответил племянник.

“Without doubt,” said the polished uncle.

—Не сомневаюсь, — любезно промолвил дядюшка.

So long as a servant was present, no other words passed between them.

Пока лакей прислуживал за столом, они больше не обменялись ни словом.

When coffee had been served and they were alone together, the nephew, looking at the uncle and meeting the eyes of the face that was like a fine mask, opened a conversation.

Подали кофе, и они остались одни; племянник поднял глаза на дядю и, глядя на это лицо, похожее на застывшую маску, подождал, пока не встретился с ним глазами.

“I have come back, sir, as you anticipate, pursuing the object that took me away.

—Как вы, конечно, догадываетесь, — сказал он, — я приехал по тому же самому делу, из-за которого мне пришлось уехать.

It carried me into great and unexpected peril; but it is a sacred object, and if it had carried me to death I hope it would have sustained me.”

Случилось так, что я в связи со своими разъездами неожиданно попал в довольно опасное положение. Но я смотрю на это дело как на свой священный долг, и если бы мне даже грозила смерть, я нашёл бы в себе мужество умереть достойно.

“Not to death,” said the uncle; “it is not necessary to say, to death.”

—Ну, зачем же умирать, — усмехнулся дядя, — что за разговоры о смерти?

“I doubt, sir,” returned the nephew, “whether, if it had carried me to the utmost brink of death, you would have cared to stop me there.”

—Мне кажется, будь я даже осужден на смерть, — продолжал племянник, — вы и не подумали бы меня спасти.

The deepened marks in the nose, and the lengthening of the fine straight lines in the cruel face, looked ominous as to that; the uncle made a graceful gesture of protest, which was so clearly a slight form of good breeding that it was not reassuring.

Лёгкие впадинки на крыльях носа обозначились резче, в жёстких чертах красивого лица зазмеилась зловещая усмешка; дядя с неподражаемым изяществом сделал протестующий жест — но эта непринуждённая любезность отнюдь не внушала доверия.

“Indeed, sir,” pursued the nephew, “for anything I know, you may have expressly worked to give a more suspicious appearance to the suspicious circumstances that surrounded me.”

—Я даже иногда думаю, не старались ли вы нарочно придать ещё более подозрительный характер кой-каким не очень благоприятным для меня обстоятельствам, которые и без того могли показаться кой-кому подозрительными.

“No, no, no,” said the uncle, pleasantly.

—Нет, нет, что ты! — с улыбкой отмахнулся дядюшка.

“But, however that may be,” resumed the nephew, glancing at him with deep distrust, “I know that your diplomacy would stop me by any means, and would know no scruple as to means.”

—Но так это или нет, — покосившись на него с крайним недоверием, продолжал племянник, — я знаю одно, вы во что бы то ни стало решили помешать мне, и ради этого ни перед чем не остановитесь.

“My friend, I told you so,” said the uncle, with a fine pulsation in the two marks. “

—Друг мой, я тебя предупреждал, — сказал дядя, и впадинки на крыльях носа задвигались, вздрагивая. —

“Do me the favour to recall that I told you so, long ago.”

Будь любезен, припомни, я тебе давно это говорил.

“I recall it.”

—Я помню.

“Thank you,” said the Marquis — very sweetly indeed.

—Благодарю, — сказал маркиз с необыкновенной вкрадчивостью.

His tone lingered in the air, almost like the tone of a musical instrument.

Голос его, словно мягкий музыкальный звук, прозвучал и замер.

“In effect, sir,” pursued the nephew, “I believe it to be at once your bad fortune, and my good fortune, that has kept me out of a prison in France here.”

—Нет, правда, сударь, — продолжал племянник, — я думаю, я только потому не угодил в тюрьму здесь, во Франции, что судьба на этот раз оказалась милостивее ко мне, а не к вам.

“I do not quite understand,” returned the uncle, sipping his coffee. “

—Не совсем понимаю тебя, — возразил дядя, отхлёбывая кофе маленькими глотками. —

“Dare I ask you to explain?”

Может быть, ты будешь так добр и пояснишь мне, что ты имеешь в виду?

“I believe that if you were not in disgrace with the Court, and had not been overshadowed by that cloud for years past, a letter de cachet would have sent me to some fortress indefinitely.”

—Если бы вы сейчас не были в немилости при дворе — а это длится уже несколько лет, меня бы давно упрятали в крепость секретным королевским приказом.

“It is possible,” said the uncle, with great calmness. “

—Возможно, — невозмутимо согласился дядюшка. —

“For the honour of the family, I could even resolve to incommode you to that extent.

Имея в виду честь нашей семьи, я бы, пожалуй, и решился доставить тебе такое неудобство.

Pray excuse me!”

Так что не изволь гневаться.

“I perceive that, happily for me, the Reception of the day before yesterday was, as usual, a cold one,” observed the nephew.

—Надо полагать, к счастью для меня, на приеме третьего дня вас приняли все так же холодно, — продолжал племянник.

“I would not say happily, my friend,” returned the uncle, with refined politeness; “I would not be sure of that.

—Я бы не сказал, что это к счастью для тебя, мой друг, — с изысканной любезностью возразил дядя. — Отнюдь в этом не уверен.

A good opportunity for consideration, surrounded by the advantages of solitude, might influence your destiny to far greater advantage than you influence it for yourself.

Обстановка, способствующая размышлениям, полное уединение — все это имеет свои преимущества — и могло бы повлиять на твою судьбу гораздо более благотворно, чем ты в состоянии сделать это сам.

But it is useless to discuss the question.

Однако продолжать этот разговор бесполезно.

I am, as you say, at a disadvantage.

Я сейчас, как ты изволил заметить, не в очень выгодном положении.

These little instruments of correction, these gentle aids to the power and honour of families, these slight favours that might so incommode you, are only to be obtained now by interest and importunity.

И подобного рода мягкие исправительные средства, которые были бы желательной поддержкой для нашей семейной чести и славы, эти ничтожные знаки милости, которые помогли бы мне немного образумить тебя, теперь их надо домогаться, выпрашивать или совать кому-то взятку.

They are sought by so many, and they are granted (comparatively) to so few!

Сколько народу их добивается, а ведь получают сравнительно очень немногие. Когда-то все было не так.

It used not to be so, but France in all such things is changed for the worse.

Да, Франция и не только в этом отношении изменилась к худшему.

Our not remote ancestors held the right of life and death over the surrounding vulgar.

Не так ещё давно наши предки распоряжались жизнью и смертью своих крестьян.

From this room, many such dogs have been taken out to be hanged; in the next room (my bedroom), one fellow, to our knowledge, was poniarded on the spot for professing some insolent delicacy respecting his daughter — his daughter?

Вот из этой самой комнаты немало из их мерзкой породы было послано на виселицу. А в соседней (моей спальне) один такой грубиян, — нам это хорошо известно, — был заколот на месте, он, видите ли, осмелился проявить что-то вроде щепетильности — вступился за честь своей дочери! Его дочери!

We have lost many privileges; a new philosophy has become the mode; and the assertion of our station, in these days, might (I do not go so far as to say would, but might) cause us real inconvenience.

Многих своих привилегий мы лишились. Новая философия, новые веяния. Всякая попытка вернуть наши прежние права может повести (не обязательно конечно, но может статься) к серьезным неприятностям.

All very bad, very bad!”

Плохо стало, плохо, из рук вон плохо!

The Marquis took a gentle little pinch of snuff, and shook his head; as elegantly despondent as he could becomingly be of a country still containing himself, that great means of regeneration.

Изящным движением маркиз поднёс к носу маленькую понюшку табаку и покачал головой с тем благородным прискорбием, с коим и подобало говорить об этой стране, которая все же не совсем утратила надежду на возрождение, ибо у нее была могучая опора — он сам, — и следовательно, не все ещё было потеряно.

“We have so asserted our station, both in the old time and in the modern time also,” said the nephew, gloomily, “that I believe our name to be more detested than any name in France.”

—Мы так старательно утверждали наш престиж и в прежнее время, да и совсем недавно, — мрачно сказал племянник, — что, по-моему, во всей Франции нет имени более ненавистного, чем наше.

“Let us hope so,” said the uncle. “

—Будем надеяться, что так оно и есть, — отвечал дядя. —

“Detestation of the high is the involuntary homage of the low.”

Ненависть к высшим — это невольная дань преклонения низших.

“There is not,” pursued the nephew, in his former tone, “a face I can look at, in all this country round about us, which looks at me with any deference on it but the dark deference of fear and slavery.”

—А здесь, — все так же мрачно продолжал племянник, — кого ни встретишь, ни на одном лице не увидишь и следа простого уважения к человеку, — одно лишь рабское подобострастие и страх!

“A compliment,” said the Marquis, “to the grandeur of the family, merited by the manner in which the family has sustained its grandeur.

—Это не что иное, как благоговение перед величием нашего рода, — сказал маркиз. — Мы тем и заслужили его, что всегда утверждали своё могущество.

Hah!”

Да! —

And he took another gentle little pinch of snuff, and lightly crossed his legs.

Он взял ещё маленькую понюшку табаку, откинулся и переложил ногу на ногу.

But, when his nephew, leaning an elbow on the table, covered his eyes thoughtfully and dejectedly with his hand, the fine mask looked at him sideways with a stronger concentration of keenness, closeness, and dislike, than was comportable with its wearer’s assumption of indifference.

Но когда племянник, облокотившись на стол, задумчиво и печально прикрыл глаза рукой, глаза красивой маски, украдкой наблюдавшей за ним, окинули его таким внимательным, зловещим и недобрым взглядом, что одного этого взгляда было достаточно, чтобы догадаться, какая ненависть прячется под этим напускным равнодушием.

“Repression is the only lasting philosophy.

—Кнут — вот единственная, неизменная, испытанная философия, — промолвил маркиз. —

The dark deference of fear and slavery, my friend,” observed the Marquis, “will keep the dogs obedient to the whip, as long as this roof,” looking up to it, “shuts out the sky.”

Рабское подобострастие и страх держат этих собак в повиновении, они дрожат перед кнутом, и так всегда будет, пока вот эта крыша, — он поднял глаза к потолку, — держится у нас над головой и мы не живём под открытым небом.

That might not be so long as the Marquis supposed.

Не так уж долго суждено было держаться этой крыше, как думал маркиз.

If a picture of the chateau as it was to be a very few years hence, and of fifty like it as they too were to be a very few years hence, could have been shown to him that night, he might have been at a loss to claim his own from the ghastly, fire-charred, plunder-wrecked rains.

Если бы в этот вечер ему показали, что станется с его замком и с полсотней других замков через несколько лет, или то, что останется от них, — он вряд ли узнал бы собственный замок в груде обгорелых развалин, а этой крыши, которую он считал нерушимой, он не нашёл бы и следов.

As for the roof he vaunted, he might have found that shutting out the sky in a new way — to wit, for ever, from the eyes of the bodies into which its lead was fired, out of the barrels of a hundred thousand muskets.

И лишь следы свинцовых пуль, отлитых из крыши, пуль из сотен тысяч мушкетов в продырявленных телах показали бы ему, сколь многих избавила его крыша от жизни под открытым небом, ибо для тех, в кого угодила такая пуля, небо навсегда скрывалось из глаз.

“Meanwhile,” said the Marquis, “I will preserve the honour and repose of the family, if you will not.

—А до тех пор, — прибавил маркиз, — поскольку за тебя нельзя поручиться, я буду охранять честь нашего дома, и я никому не позволю ее нарушить.

But you must be fatigued.

Но я полагаю, ты устал.

Shall we terminate our conference for the night?”

Не пора ли нам на сегодня кончить беседу.

“A moment more.”

—Ещё одну минуту, сударь!

“An hour, if you please.”

—Изволь, пожалуйста, хоть час.

“Sir,” said the nephew, “we have done wrong, and are reaping the fruits of wrong.”

—Мы столько натворили зла, сударь. — сказал племянник, — и теперь пожинаем плоды этого.

“We have done wrong?”

—Это мы творили зло? —

repeated the Marquis, with an inquiring smile, and delicately pointing, first to his nephew, then to himself.

удивленно улыбаясь, переспросил дядя, со свойственною ему деликатностью сначала показав пальцем на племянника и потом уж на себя.

“Our family; our honourable family, whose honour is of so much account to both of us, in such different ways.

—Наша семья, наша благородная семья, честь которой дорога нам обоим, правда совершенно по-разному.

Even in my father’s time, we did a world of wrong, injuring every human creature who came between us and our pleasure, whatever it was.

Сколько зла было сделано ещё при жизни отца; в угоду своим прихотям мы надругались над людьми, расправлялись со всеми, кто становился нам поперек дороги.

Why need I speak of my father’s time, when it is equally yours?

Да что я говорю — при его жизни! Ведь все это было и при вас.

Can I separate my father’s twin-brother, joint inheritor, and next successor, from himself?”

Как можно вас отделять друг от друга? Вы с ним близнецы, совладельцы, вы его преемник и наследник.

“Death has done that!”

—Смерть разделила нас! —

said the Marquis.

промолвил маркиз.

“And has left me,” answered the nephew, “bound to a system that is frightful to me, responsible for it, but powerless in it; seeking to execute the last request of my dear mother’s lips, and obey the last look of my dear mother’s eyes, which implored me to have mercy and to redress; and tortured by seeking assistance and power in vain.”

—А меня, — возразил племянник, — она приковала к этому ненавистному укладу, я несу за него ответственность, и я бессилен его изменить. Тщетно пытаюсь я выполнить последнюю волю моей дорогой матушки, ее последний завет, который я прочёл в ее угасавшем взоре, молившем меня восстановить справедливость, загладить зло милосердием. Тщетно взываю я о поддержке, я бессилен, у меня нет власти!

“Seeking them from me, my nephew,” said the Marquis, touching him on the breast with his forefinger — they were now standing by the hearth — “you will for ever seek them in vain, be assured.”

—Сколько бы ты ни взывал ко мне, — и маркиз внушительно постучал пальцем в грудь племянника — они теперь разговаривали стоя у камина, — можешь не сомневаться, все будет напрасно.

Every fine straight line in the clear whiteness of his face, was cruelly, craftily, and closely compressed, while he stood looking quietly at his nephew, with his snuff-box in his hand.

Он стоял с табакеркой в руке и спокойно смотрел на племянника, и в каждой безупречно правильной черте этого бледного, почти прозрачного лица, словно притаилось что-то жестокое, коварное, насторожённое.

Once again he touched him on the breast, as though his finger were the fine point of a small sword, with which, in delicate finesse, he ran him through the body, and said,

Он ещё раз ткнул пальцем в грудь племянника, как если бы палец этот был остриём тонкой шпаги, которую он искусным движением незаметно вонзил ему в сердце.

“My friend, I will die, perpetuating the system under which I have lived.”

—Я, друг мой, до гробовой доски буду охранять тот незыблемый уклад, при котором я родился, жил и живу, — сказал он.

When he had said it, he took a culminating pinch of snuff, and put his box in his pocket.

И с этими словами он взял в последний раз ещё понюшку табаку и положил табакерку в карман.

“Better to be a rational creature,” he added then, after ringing a small bell on the table, “and accept your natural destiny.

—Надо быть разумным и принимать как должное то, что тебе дано самой судьбой, — добавил он и, взяв со стола маленький колокольчик, позвонил. —

But you are lost, Monsieur Charles, I see.”

Но я вижу, что вы окончательно лишились разума, мосье Шарль.

“This property and France are lost to me,” said the nephew, sadly; “I renounce them.”

—Я лишился родового гнезда и Франции, — грустно сказал племянник. — Я отрекаюсь от них.

“Are they both yours to renounce?

—А разве все это твоё и ты вправе отречься от того и другого?

France may be, but is the property?

Франция ещё — куда ни шло! Но владенье?

It is scarcely worth mentioning; but, is it yet?”

Правда, оно немногого стоит, но разве ты полагаешь, что оно уже твоё?

“I had no intention, in the words I used, to claim it yet.

—Вы не так поняли меня. Никаких притязаний у меня нет.

If it passed to me from you, to-morrow — ”

Если оно от вас перейдёт ко мне хотя бы завтра...

“Which I have the vanity to hope is not probable.”

—Смею надеяться, что это вряд ли случится.

“—or twenty years hence — ”

—Или через двадцать лет...

“You do me too much honour,” said the Marquis; “still, I prefer that supposition.”

—Ты льстишь мне, — улыбнулся маркиз, — и все же второе мне больше нравится.

“—I would abandon it, and live otherwise and elsewhere. It is little to relinquish.

—Я все равно откажусь от него и буду жить по-другому и в другом месте.

What is it but a wilderness of misery and ruin!”

Да и что тут, в сущности, осталось?

“Hah!”

От многого ли мне придётся отказываться? Кругом такое разоренье, такая нищета и запустенье! — М-да... —

said the Marquis, glancing round the luxurious room.

усмехнулся маркиз, обводя взглядом свои роскошные покои.

“To the eye it is fair enough, here; but seen in its integrity, under the sky, and by the daylight, it is a crumbling tower of waste, mismanagement, extortion, debt, mortgage, oppression, hunger, nakedness, and suffering.”

—Да, если вот так поглядеть, может быть, это и радует глаз, а вот если разобраться как следует, — окажется, что все едва-едва держится; долги, закладные, поборы, рабский труд, угнетение, голод, нищета и страдания.

“Hah!”

—Гм... —

said the Marquis again, in a well-satisfied manner.

снова усмехнулся маркиз, с явным удовлетворением.

“If it ever becomes mine, it shall be put into some hands better qualified to free it slowly (if such a thing is possible) from the weight that drags it down, so that the miserable people who cannot leave it and who have been long wrung to the last point of endurance, may, in another generation, suffer less; but it is not for me. There is a curse on it, and on all this land.”

—Если когда-нибудь это владенье станет моим, я передам его в надёжные руки, я найду кого-нибудь, кто сумеет лучше меня освободить его постепенно (если только это возможно) от того страшного гнёта, который здесь придавил все, и, может быть, тогда измученный, исстрадавшийся, несчастный народ, которому некуда податься с родной земли, передохнет немного, хотя бы в другом поколении; и замок наш мне не нужен, над ним тяготеет проклятье, как и надо всем этим краем.

“And you?”

—А ты? —

said the uncle. “

поинтересовался дядя. —

“Forgive my curiosity; do you, under your new philosophy, graciously intend to live?”

Извини за любопытство. Ты с твоей новой философией, ты все-таки думаешь как-то существовать?

“I must do, to live, what others of my countrymen, even with nobility at their backs, may have to do some day — work.”

—Я буду делать то же, что вынуждены будут в недалёком будущем делать многие мои соотечественники, как бы они ни были родовиты, — трудиться.

“In England, for example?”

—В Англии, вероятно?

“Yes.

—Да. Честь нашего дома, сударь, здесь не пострадает из-за меня.

The family honour, sir, is safe from me in this country.

И наше фамильное имя не будет мной опорочено.

The family name can suffer from me in no other, for I bear it in no other.”

Я там ношу другое имя.

The ringing of the bell had caused the adjoining bed-chamber to be lighted. It now shone brightly, through the door of communication.

Слуга, который пришёл на звонок, зажег свет в спальной маркиза; дверь туда была открыта, и они увидели, как комната осветилась.

The Marquis looked that way, and listened for the retreating step of his valet.

Маркиз обернулся и, заглянув в спальню, прислушался к удаляющимся шагам лакея.

“England is very attractive to you, seeing how indifferently you have prospered there,” he observed then, turning his calm face to his nephew with a smile.

—Принимая во внимание, что ты там не слишком преуспел, Англия, по-видимому, чем-то прельщает тебя, — с улыбкой заметил он, снова повернувшись к племяннику.

“I have already said, that for my prospering there, I am sensible I may be indebted to you, sir.

—Я уже вам говорил, сударь, я понимаю, что моими успехами в Англии я обязан не кому иному, как вам.

For the rest, it is my Refuge.”

Ну, а что до остального, — я там нашёл себе приют.

“They say, those boastful English, that it is the Refuge of many.

—Да, англичане хвастают, что многие находят у них приют.

You know a compatriot who has found a Refuge there?

Ты, кажется, знаком с нашим соотечественником, который тоже нашёл там приют?

С доктором?

—Да.

—С дочерью?

—Да.

“Yes,” said the Marquis. “

—М-да, — протянул маркиз. —

“You are fatigued.

Но ты, я вижу, устал.

Good night!”

Спокойной ночи.

As he bent his head in his most courtly manner, there was a secrecy in his smiling face, and he conveyed an air of mystery to those words, which struck the eyes and ears of his nephew forcibly.

И он, все так же улыбаясь, с церемонной учтивостью слегка наклонил голову, но и в его улыбке и в многозначительном тоне, которым он произнёс последние слова, что-то поразило племянника; ему показалось, что маркиз чего-то не договаривает.

At the same time, the thin straight lines of the setting of the eyes, and the thin straight lips, and the markings in the nose, curved with a sarcasm that looked handsomely diabolic.

И в ту же минуту тонкие узкие губы, узкий прямой разрез глаз и впадинки на крыльях носа дрогнули язвительной насмешкой и словно что-то сатанинское мелькнуло в красивых чертах маркиза.

“Yes,” repeated the Marquis. “

—Д-да, — повторил он. —

“A Doctor with a daughter.

Доктор с дочкой.

Yes.

Так-так.

So commences the new philosophy!

Отсюда и новая философия.

You are fatigued.

Ты устал, мой друг.

Good night!”

Покойной ночи!

It would have been of as much avail to interrogate any stone face outside the chateau as to interrogate that face of his. The nephew looked at him, in vain, in passing on to the door.

Тщетно было бы пытаться прочесть что-нибудь на этом лице — так же тщетно, как пытаться прочесть что-то на каменных лицах фасада; и тщетно племянник вглядывался в него, пока маркиз не скрылся в дверях спальни.

“Good night!”

—Спокойной ночи! —

said the uncle. “

сказал дядя. —

“I look to the pleasure of seeing you again in the morning.

Надеюсь, я буду иметь удовольствие увидеть тебя завтра!

Good repose!

Приятного сна!

Light Monsieur my nephew to his chamber there!—

Посветите моему племяннику — проводите его. «

!—And burn Monsieur my nephew in his bed, if you will,” he added to himself, before he rang his little bell again, and summoned his valet to his own bedroom.

«Да сожгите этого господина, моего племянника, живьём в его постели!» — добавил он про себя, берясь за колокольчик, чтобы вызвать своего лакея.

The valet come and gone, Monsieur the Marquis walked to and fro in his loose chamber-robe, to prepare himself gently for sleep, that hot still night.

Лакей выполнил свои обязанности и ушёл, а господин маркиз, облачившись в просторный халат, стал медленно прохаживаться взад и вперёд по комнате — ночь была такая знойная, душная, — ему ещё не хотелось ложиться.

Rustling about the room, his softly-slippered feet making no noise on the floor, he moved like a refined tiger:—looked like some enchanted marquis of the impenitently wicked sort, in story, whose periodical change into tiger form was either just going off, or just coming on.

Бесшумно ступая в своих мягких ночных туфлях и чуть шелестя халатом, он двигался словно великолепный тигр; точь-в-точь злой волшебник из сказки, который только что из тигра превратился в маркиза и вот-вот снова станет тигром.

He moved from end to end of his voluptuous bedroom, looking again at the scraps of the day’s journey that came unbidden into his mind; the slow toil up the hill at sunset, the setting sun, the descent, the mill, the prison on the crag, the little village in the hollow, the peasants at the fountain, and the mender of roads with his blue cap pointing out the chain under the carriage.

Он шагал взад и вперёд по своей роскошной спальне, невольно припоминая сегодняшнюю поездку, и опять видел перед собой дорогу, пламенеющий закат, медленный подъём в гору, солнце, исчезающее за горизонтом, спуск с горы, мельницу, тюрьму на вершине утёса, деревушку в ложбине, кучку крестьян у водоёма, каменщика, тыкающего своим синим картузом под кузов кареты.

That fountain suggested the Paris fountain, the little bundle lying on the step, the women bending over it, and the tall man with his arms up, crying, “Dead!”

Деревенский водоём напомнил ему фонтан в предместье Парижа, бесформенный комок на парапете, женщин, склонившихся над ним, и высокого человека с воздетыми к небу руками, вопившего диким голосом: «Насмерть!»

“I am cool now,” said Monsieur the Marquis, “and may go to bed.”

—Ну, кажется, я достаточно остыл, — промолвил маркиз, — можно ложиться.

So, leaving only one light burning on the large hearth, he let his thin gauze curtains fall around him, and heard the night break its silence with a long sigh as he composed himself to sleep.

Он погасил свет, оставил только ночник на камине и улёгся, опустив тонкий прозрачный полог; когда он уже совсем засыпал, ему послышалось, как ночь, нарушая глубокую свою тишину, вздохнула медлительно и протяжно.

The stone faces on the outer walls stared blindly at the black night for three heavy hours; for three heavy hours, the horses in the stables rattled at their racks, the dogs barked, and the owl made a noise with very little resemblance in it to the noise conventionally assigned to the owl by men-poets.

В течение трёх долгих часов каменные лица смотрели со стен замка невидящим взором в чёрную ночь; в течение трёх долгих часов лошади, дремавшие в стойлах, сонно переступали копытами; заливисто лаяли собаки, ухала сова, оглашая воздух совсем не такими звуками, какие ей приписывают поэты.

But it is the obstinate custom of such creatures hardly ever to say what is set down for them.

Эти упрямые твари любят голосить по-своему и совсем не то, что им положено.

For three heavy hours, the stone faces of the chateau, lion and human, stared blindly at the night.

В течение трёх долгих часов каменные лица и каменные львиные головы смотрели со стен замка недвижным взором в ночь.

Dead darkness lay on all the landscape, dead darkness added its own hush to the hushing dust on all the roads.

Глухая тьма лежала надо всем краем, глухая тьма ползла по глухим дорогам.

The burial-place had got to the pass that its little heaps of poor grass were undistinguishable from one another; the figure on the Cross might have come down, for anything that could be seen of it.

На кладбище она залегла так плотно, что сровняла все бедные маленькие холмики, а деревянной фигуры распятого и совсем не было видно, она могла бы спокойно сойти с креста, и никто бы и не заметил.

In the village, taxers and taxed were fast asleep.

В деревне все спали, — и те, кто платил подати, и те, кому было поручено их собирать.

Dreaming, perhaps, of banquets, as the starved usually do, and of ease and rest, as the driven slave and the yoked ox may, its lean inhabitants slept soundly, and were fed and freed.

И, может быть, они пировали во сне — голодному снится пир, — а может быть, им снились приволье и отдых и что ещё может сниться забитым рабам и подъяремному скоту; сейчас весь этот отощавший деревенский люд спал крепким сном, и все они были сыты и свободны.

The fountain in the village flowed unseen and unheard, and the fountain at the chateau dropped unseen and unheard — both melting away, like the minutes that were falling from the spring of Time — through three dark hours.

Вода в деревенском водоёме точилась незримо и неслышно, и струи фонтана во дворе замка плескались незримо и неслышно падали и исчезали — на протяжении трёх долгих часов, — как исчезают мгновенья, текущие из источника времени.

Then, the grey water of both began to be ghostly in the light, and the eyes of the stone faces of the chateau were opened.

Но вот, седеющим призраком, зыбясь в предутренней мгле, вода заструилась и в том и в другом водоёме, и каменные очи открылись у каменных лиц на стенах замка.

Lighter and lighter, until at last the sun touched the tops of the still trees, and poured its radiance over the hill.

Рассвет разгорался сильнее и сильнее, и вот уже первые солнечные лучи брызнули на верхушки спящих деревьев, вспыхнули на склоне холма.

In the glow, the water of the chateau fountain seemed to turn to blood, and the stone faces crimsoned.

Фонтан во дворе замка словно забил кровью, и густо зарделись каменные лица.

The carol of the birds was loud and high, and, on the weather-beaten sill of the great window of the bed-chamber of Monsieur the Marquis, one little bird sang its sweetest song with all its might. At this, the nearest stone face seemed to stare amazed, and, with open mouth and dropped under-jaw, looked awe-stricken.

В воздухе зазвенел птичий гомон, а одна маленькая птичка уселась на изъеденный непогодой карниз громадного окна господской спальни и, не умолкая, заливалась радостным звонким пением; и каменная голова на стене рядом таращилась на нее с изумлением, и на ее каменном лине с раскрытым ртом и отпавшей челюстью был написан ужас.

Now, the sun was full up, and movement began in the village.

Солнце теперь быстро поднималось над горизонтом, и в убогой деревушке под горой началось движение.

Casement windows opened, crazy doors were unbarred, and people came forth shivering — chilled, as yet, by the new sweet air. Then began the rarely lightened toil of the day among the village population. Some, to the fountain; some, to the fields; men and women here, to dig and delve; men and women there, to see to the poor live stock, and lead the bony cows out, to such pasture as could be found by the roadside.

Открывались окошки, отодвигались засовы покосившихся дверей, люди выходили, поёживаясь, не сразу осваиваясь с холодком свежего утреннего воздуха, и с раннего утра принимались за свой повседневный нескончаемый труд, шли с вёдрами — к водоёму, с мотыгами — в поле, женщины и мужчины копались в земле, пасли тощую скотину на тощей траве по оврагам и обочинам дорог.

In the church and at the Cross, a kneeling figure or two; attendant on the latter prayers, the led cow, trying for a breakfast among the weeds at its foot.

В церкви и на кладбище можно было застать распростертую в отчаянии фигуру, и тут же рядом с молящейся перед распятием тощая корова щипала траву у подножия креста.

The chateau awoke later, as became its quality, but awoke gradually and surely.

Замок, как ему и подобало, пробудился позднее; он пробуждался постепенно, в строго определённом порядке.

First, the lonely boar-spears and knives of the chase had been reddened as of old; then, had gleamed trenchant in the morning sunshine; now, doors and windows were thrown open, horses in their stables looked round over their shoulders at the light and freshness pouring in at doorways, leaves sparkled and rustled at iron-grated windows, dogs pulled hard at their chains, and reared impatient to be loosed.

Сначала забытые всеми старинные мечи и рогатины, припомнив былые охоты, окрасились кровью, потом заиграли на солнце Своими остриями и лезвиями; внизу распахнулись окна и двери, кони зафыркали в стойлах, косясь и оглядываясь на свет, проникавший в щели, листва зашуршала, затрепетала, приникая к решёткам окон, собаки запрыгали, нетерпеливо гремя цепями, чуя, что их вот-вот выпустят.

All these trivial incidents belonged to the routine of life, and the return of morning.

Так изо дня в день начиналась жизнь в замке.

Surely, not so the ringing of the great bell of the chateau, nor the running up and down the stairs; nor the hurried figures on the terrace; nor the booting and tramping here and there and everywhere, nor the quick saddling of horses and riding away?

Но сегодня она началась как-то необычно: внезапно загудел большой колокол, по лестнице вверх и вниз забегали переполошившиеся люди; они толпились на каменном крыльце, топтались на дворе, бегали, суетились, седлали лошадей, а затем верховой сломя голову поскакал куда-то по дороге.

What winds conveyed this hurry to the grizzled mender of roads, already at work on the hill-top beyond the village, with his day’s dinner (not much to carry) lying in a bundle that it was worth no crow’s while to peck at, on a heap of stones?

Уж не ветер ли дохнул этой суетой на каменщика, чинившего дорогу на горе за деревней? Рядом с ним на кучке щебня лежал узелок со скудной едой на день, и глядеть то не на что — вороне раз клюнуть.

Had the birds, carrying some grains of it to a distance, dropped one over him as they sow chance seeds?

Может быть, птицы, гнездившиеся в саду замка, пролетая здесь, случайно занесли весточку, как заносят они зерно, пускающее росток.

Whether or no, the mender of roads ran, on the sultry morning, as if for his life, down the hill, knee-high in dust, and never stopped till he got to the fountain.

Так оно было или нет, только в это знойное утро каменщик вдруг бросил работу и опрометью помчался с горы, поднимая облака пыли; он бежал не переводя дух, точно за ним кто-то гнался, и остановился только у водоёма.

All the people of the village were at the fountain, standing about in their depressed manner, and whispering low, but showing no other emotions than grim curiosity and surprise.

Вся деревня собралась у водоёма; хмурые, как всегда, люди, не обнаруживая никаких других чувств, кроме угрюмого любопытства и удивления, стояли кучками, разговаривали шёпотом.

The led cows, hastily brought in and tethered to anything that would hold them, were looking stupidly on, or lying down chewing the cud of nothing particularly repaying their trouble, which they had picked up in their interrupted saunter.

Тут же, привязанные наспех к забору или к чему попало, стояли и лежали коровы; их только что повели пастись и сразу погнали обратно, и теперь, тупо уставившись перед собой, они терпеливо пережёвывали жвачку, хотя и жевать-то, в сущности, было нечего — им сегодня не пришлось пощипать травы.

Some of the people of the chateau, and some of those of the posting-house, and all the taxing authorities, were armed more or less, and were crowded on the other side of the little street in a purposeless way, that was highly fraught with nothing.

Кое-кто из дворовых, служащие почтового двора и все должностные лица по сбору податей столпились на другой стороне улицы; все они были так или иначе вооружены, но их бессмысленное топтанье на одном месте явно показывало, что и они ровно ничего не понимают. И вот тут-то и появился каменщик.

Already, the mender of roads had penetrated into the midst of a group of fifty particular friends, and was smiting himself in the breast with his blue cap.

Он ворвался в толпу у водоёма и, колотя себя в грудь синим картузом и размахивая руками, с жаром начал что-то рассказывать кучке обступивших его закадычных приятелей.

What did all this portend, and what portended the swift hoisting-up of Monsieur Gabelle behind a servant on horseback, and the conveying away of the said Gabelle (double-laden though the horse was), at a gallop, like a new version of the German ballad of Leonora?

Что все это означало? Что означало это неожиданное появление верхового из замка? Что успел он шепнуть управляющему господину Габеллю, который тут же вскочил позади него на коня, и они вместе поскакали во весь опор (двое на одном коне), как в немецкой балладе о Леноре?

It portended that there was one stone face too many, up at the chateau.

Это означало, что к числу каменных лиц в замке неожиданно прибавилось ещё одно лицо.

The Gorgon had surveyed the building again in the night, and had added the one stone face wanting; the stone face for which it had waited through about two hundred years.

Ночью Горгона снова явилась в замок, окинула его своим взором, и ещё одно лицо превратилось в камень: двести лет она ждала терпеливо, ей недоставало именно этого каменного лица.

It lay back on the pillow of Monsieur the Marquis.

Оно лежало на подушке господина маркиза.

It was like a fine mask, suddenly startled, made angry, and petrified.

Лицо, подобное красивой маске, — его внезапно разбудили, разгневали и превратили в камень.

Driven home into the heart of the stone figure attached to it, was a knife.

В окаменелой груди торчал нож, вонзённый в сердце.

Round its hilt was a frill of paper, on which was scrawled:

Рукоятка ножа была обёрнута клочком бумаги, на нем было нацарапано:

“Drive him fast to his tomb.

«Рази насмерть!

This, from Jacques.”

Это тебе от Жака».

Get short URL

Text alignment