Reading room | Лев Толстой | Анна Каренина | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

The next day the sick man received the sacrament and extreme unction.

Смерть На другой день больного причастили и соборовали.

During the ceremony Nikolay Levin prayed fervently.

Во время обряда Николай Левин горячо молился.

His great eyes, fastened on the holy image that was set out on a card-table covered with a colored napkin, expressed such passionate prayer and hope that it was awful to Levin to see it.

В больших глазах его, устремлённых на поставленный на ломберном, покрытом цветною салфеткой столе образ, выражалась такая страстная мольба и надежда, что Левину было ужасно смотреть на это.

Levin knew that this passionate prayer and hope would only make him feel more bitterly parting from the life he so loved.

Левин знал, что эта страстная мольба и надежда сделают только ещё тяжёлее для него разлуку с жизнью, которую он так любил.

Levin knew his brother and the workings of his intellect: he knew that his unbelief came not from life being easier for him without faith, but had grown up because step by step the contemporary scientific interpretation of natural phenomena crushed out the possibility of faith;

Левин знал брата и ход его мыслей;

and so he knew that his present return was not a legitimate one, brought about by way of the same working of his intellect, but simply a temporary, interested return to faith in a desperate hope of recovery.

он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путём той же мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления.

Levin knew too that Kitty had strengthened his hope by accounts of the marvelous recoveries she had heard of.

Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду ещё рассказами о слышанных ею необыкновенных исцелениях.

Levin knew all this; and it was agonizingly painful to him to behold the supplicating, hopeful eyes and the emaciated wrist, lifted with difficulty, making the sign of the cross on the tense brow, and the prominent shoulders and hollow, gasping chest, which one could not feel consistent with the life the sick man was praying for.

Все это знал Левин, и ему мучительно больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крёстное знамение на туго обтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил.

During the sacrament Levin did what he, an unbeliever, had done a thousand times.

Во время таинства Левин молился тоже и делал то, что он, неверующий, тысячу раз делал.

He said, addressing God, “If Thou dost exist, make this man to recover” (of course this same thing has been repeated many times), “and Thou wilt save him and me.”

Он говорил, обращаясь к Богу: «Сделай, если ты существуешь, то, чтоб исцелился этот человек (ведь это самое повторялось много раз), и ты спасёшь его и меня».

After extreme unction the sick man became suddenly much better.

После помазания больному стало вдруг гораздо лучше.

He did not cough once in the course of an hour, smiled, kissed Kitty’s hand, thanking her with tears, and said he was comfortable, free from pain, and that he felt strong and had an appetite.

Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря её, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу.

He even raised himself when his soup was brought, and asked for a cutlet as well.

Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил ещё котлету.

Hopelessly ill as he was, obvious as it was at the first glance that he could not recover, Levin and Kitty were for that hour both in the same state of excitement, happy, though fearful of being mistaken.

Как ни безнадёжен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.

“Is he better?”

–Лучше. –

“Yes, much.”

Да, гораздо. –

“It’s wonderful.”

Удивительно. –

“There’s nothing wonderful in it.”

Ничего нет удивительного. –

“Anyway, he’s better,” they said in a whisper, smiling to one another.

Все-таки лучше, – говорили они шёпотом, улыбаясь друг другу.

This self-deception was not of long duration.

Обольщение это было непродолжительно.

The sick man fell into a quiet sleep, but he was waked up half an hour later by his cough.

Больной заснул спокойно, но чрез полчаса кашель разбудил его.

And all at once every hope vanished in those about him and in himself.

И вдруг исчезли все надежды и в окружающих его и в нем самом.

The reality of his suffering crushed all hopes in Levin and Kitty and in the sick man himself, leaving no doubt, no memory even of past hopes.

Действительность страдания, без сомнения, даже без воспоминаний о прежних надеждах, разрушила их в Левине и Кити и в самом больном.

Without referring to what he had believed in half an hour before, as though ashamed even to recall it, he asked for iodine to inhale in a bottle covered with perforated paper.

Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали йоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками.

Levin gave him the bottle, and the same look of passionate hope with which he had taken the sacrament was now fastened on his brother, demanding from him the confirmation of the doctor’s words that inhaling iodine worked wonders.

Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания йода производят чудеса.

“Is Katya not here?”

–Что, Кати нет? –

he gasped, looking round while Levin reluctantly assented to the doctor’s words. “No;

прохрипел он, оглядываясь, когда Левин неохотно подтвердил слова доктора. –

so I can say it....

Нет, так можно сказать…

It was for her sake I went through that farce.

Для неё я проделал эту комедию.

She’s so sweet; but you and I can’t deceive ourselves.

Она такая милая, но уже нам с тобою нельзя обманывать себя.

This is what I believe in,” he said, and, squeezing the bottle in his bony hand, he began breathing over it.

Вот этому я верю, – сказал он и, сжимая стклянку костлявой рукой, стал дышать над ней.

At eight o’clock in the evening Levin and his wife were drinking tea in their room when Marya Nikolaevna ran in to them breathlessly.

В восьмом часу вечера Левин с женою пил чай в своём нумере, когда Марья Николаевна, запыхавшись, прибежала к ним.

She was pale, and her lips were quivering.

Она была бледна, и губы её дрожали.

“He is dying!”

–Умирает! –

she whispered.

прошептала она. –

“I’m afraid will die this minute.”

Я боюсь, сейчас умрёт.

Both of them ran to him.

Оба побежали к нему.

He was sitting raised up with one elbow on the bed, his long back bent, and his head hanging low.

Он, поднявшись, сидел, облокотившись рукой, на кровати, согнув свою длинную спину и низко опустив голову.

“How do you feel?”

–Что ты чувствуешь? –

Levin asked in a whisper, after a silence.

спросил шёпотом Левин после молчания.

“I feel I’m setting off,” Nikolay said with difficulty, but with extreme distinctness, screwing the words out of himself.

–Чувствую, что отправляюсь, – с трудом, но с чрезвычайною определённостью, медленно выжимая из себя слова, проговорил Николай.

He did not raise his head, but simply turned his eyes upwards, without their reaching his brother’s face.

Он не поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица брата. –

“Katya, go away!”

Катя, уйди! –

he added.

проговорил он ещё.

Levin jumped up, and with a peremptory whisper made her go out.

Левин вскочил и повелительным шёпотом заставил её выйти.

“I’m setting off,” he said again.

–Отправляюсь, – сказал он опять.

“Why do you think so?”

–Почему ты думаешь? –

said Levin, so as to say something.

сказал Левин, чтобы сказать что-нибудь.

“Because I’m setting off,” he repeated, as though he had a liking for the phrase.

–Потому, что отправляюсь, – как будто полюбив это выражение, повторил он. –

“It’s the end.”

Конец.

Marya Nikolaevna went up to him.

Марья Николаевна подошла к нему.

“You had better lie down; you’d be easier,” she said.

–Вы бы легли, вам легче, – сказала она.

“I shall lie down soon enough,” he pronounced slowly, “when I’m dead,” he said sarcastically, wrathfully.

–Скоро буду лежать тихо, – проговорил он, – мёртвый, – сказал он насмешливо, сердито. –

“Well, you can lay me down if you like.”

Ну, положите, коли хотите.

Levin laid his brother on his back, sat down beside him, and gazed at his face, holding his breath.

Левин положил брата на спину, сел подле него и, не дыша, глядел на его лицо.

The dying man lay with closed eyes, but the muscles twitched from time to time on his forehead, as with one thinking deeply and intensely.

Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает.

Levin involuntarily thought with him of what it was that was happening to him now, but in spite of all his mental efforts to go along with him he saw by the expression of that calm, stern face that for the dying man all was growing clearer and clearer that was still as dark as ever for Levin.

Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб идти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что все так же темно остаётся для Левина.

“Yes, yes, so,” the dying man articulated slowly at intervals.

–Да, да, так, – с расстановкой, медленно проговорил умирающий. –

“Wait a little.”

Постойте. –

He was silent.

Опять он помолчал. –

“Right!”

Так! –

he pronounced all at once reassuringly, as though all were solved for him.

вдруг успокоительно протянул он, как будто все разрешилось для него. –

“O Lord!”

О Господи! –

he murmured, and sighed deeply.

проговорил он и тяжело вздохнул.

Marya Nikolaevna felt his feet.

Марья Николаевна пощупала его ноги.

“They’re getting cold,” she whispered.

–Холодеют, – прошептала она.

For a long while, a very long while it seemed to Levin, the sick man lay motionless.

Долго, очень долго, как показалось Левину, больной лежал неподвижно.

But he was still alive, and from time to time he sighed.

Но он все ещё был жив и изредка вздыхал.

Levin by now was exhausted from mental strain.

Левин уже устал от напряжения мысли.

He felt that, with no mental effort, could he understand what it was that was right .

Он чувствовал, что, несмотря на все напряжение мысли, он не мог понять то, что было так. Он чувствовал, что давно уже отстал от умирающего.

He could not even think of the problem of death itself, but with no will of his own thoughts kept coming to him of what he had to do next; closing the dead man’s eyes, dressing him, ordering the coffin.

Он не мог уже думать о самом вопросе смерти, но невольно ему приходили мысли о том, что теперь, сейчас, придётся ему делать: закрывать глаза, одевать, заказывать гроб.

And, strange to say, he felt utterly cold, and was not conscious of sorrow nor of loss, less still of pity for his brother.

И, странное дело, он чувствовал себя совершенно холодным и не испытывал ни горя, ни потери, ни ещё меньше жалости к брату.

If he had any feeling for his brother at that moment, it was envy for the knowledge the dying man had now that he could not have.

Если было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.

A long time more he sat over him so, continually expecting the end.

Он ещё долго сидел так над ним, все ожидая конца.

But the end did not come.

Но конец не приходил.

The door opened and Kitty appeared.

Дверь отворилась, и показалась Кити.

Levin got up to stop her.

Левин встал, чтоб остановить её.

But at the moment he was getting up, he caught the sound of the dying man stirring.

Но в то время как он вставал, он услыхал движение мертвеца.

“Don’t go away,” said Nikolay and held out his hand.

–Не уходи, – сказал Николай и протянул руку.

Levin gave him his, and angrily waved to his wife to go away.

Левин подал ему свою и сердито замахал жене, чтоб она ушла.

With the dying man’s hand in his hand, he sat for half an hour, an hour, another hour.

С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, ещё час.

He did not think of death at all now.

Он теперь уже вовсе не думал о смерти.

He wondered what Kitty was doing; who lived in the next room; whether the doctor lived in a house of his own.

Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора.

He longed for food and for sleep.

Ему захотелось есть и спать.

He cautiously drew away his hand and felt the feet.

Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги.

The feet were cold, but the sick man was still breathing.

Ноги были холодны, но больной дышал.

Levin tried again to move away on tiptoe, but the sick man stirred again and said: “Don’t go.”

Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал:

The dawn came;

–Не уходи. Рассвело;

the sick man’s condition was unchanged.

положение больного было то же.

Levin stealthily withdrew his hand, and without looking at the dying man, went off to his own room and went to sleep.

Левин, потихоньку выпростав руку, не глядя на умирающего, ушёл к себе и заснул.

When he woke up, instead of news of his brother’s death which he expected, he learned that the sick man had returned to his earlier condition.

Когда он проснулся, вместо известия о смерти брата, которого он ждал, он узнал, что больной пришёл в прежнее состояние.

He had begun sitting up again, coughing, had begun eating again, talking again, and again had ceased to talk of death, again had begun to express hope of his recovery, and had become more irritable and more gloomy than ever.

Он опять стал садиться, кашлять, стал опять есть, стал говорить и опять перестал говорить о смерти, опять стал выражать надежду на выздоровление и сделался ещё раздражительнее и мрачнее, чем прежде.

No one, neither his brother nor Kitty, could soothe him.

Никто, ни брат, ни Кити, не могли успокоить его.

He was angry with everyone, and said nasty things to everyone, reproached everyone for his sufferings, and insisted that they should get him a celebrated doctor from Moscow.

Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы.

To all inquiries made him as to how he felt, he made the same answer with an expression of vindictive reproachfulness, “I’m suffering horribly, intolerably!”

На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрёка:

The sick man was suffering more and more, especially from bedsores, which it was impossible now to remedy, and grew more and more angry with everyone about him, blaming them for everything, and especially for not having brought him a doctor from Moscow.

–Страдаю ужасно, невыносимо! Больной страдал все больше и больше, в особенности от пролежней, которые нельзя уже было залечить, и все больше и больше сердился на окружающих, упрекая их во всем и в особенности за то, что ему не привозили доктора из Москвы.

Kitty tried in every possible way to relieve him, to soothe him;

Кити всячески старалась помочь ему, успокоить его;

but it was all in vain, and Levin saw that she herself was exhausted both physically and morally, though she would not admit it.

но все было напрасно, и Левин видел, что она сама и физически и нравственно была измучена, хотя и не признавалась в этом.

The sense of death, which had been evoked in all by his taking leave of life on the night when he had sent for his brother, was broken up.

То чувство смерти, которое было вызвано во всех его прощанием с жизнью в ту ночь, когда он призвал брата, было разрушено.

Everyone knew that he must inevitably die soon, that he was half dead already.

Все знали, что он неизбежно и скоро умрёт, что он наполовину мёртв уже.

Everyone wished for nothing but that he should die as soon as possible, and everyone, concealing this, gave him medicines, tried to find remedies and doctors, and deceived him and themselves and each other.

Все одного только желали – чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга.

All this was falsehood, disgusting, irreverent deceit.

Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь.

And owing to the bent of his character, and because he loved the dying man more than anyone else did, Levin was most painfully conscious of this deceit.

И эту ложь, и по свойству своего характера и потому, что он больше всех любил умирающего, Левин особенно больно чувствовал.

Levin, who had long been possessed by the idea of reconciling his brothers, at least in face of death, had written to his brother, Sergey Ivanovitch, and having received an answer from him, he read this letter to the sick man.

Левин, которого давно занимала мысль о том, чтобы помирить братьев хотя перед смертью, писал брату Сергею Ивановичу и, получив от него ответ, прочёл это письмо больному.

Sergey Ivanovitch wrote that he could not come himself, and in touching terms he begged his brother’s forgiveness.

Сергей Иванович писал, что не может сам приехать, но в трогательных выражениях просил прощения у брата.

The sick man said nothing.

Больной ничего не сказал.

“What am I to write to him?”

–Что же мне написать ему? –

said Levin.

спросил Левин. –

“I hope you are not angry with him?”

Надеюсь, ты не сердишься на него?

“No, not the least!”

–Нет, нисколько! –

Nikolay answered, vexed at the question.

с досадой на этот вопрос отвечал Николай. –

“Tell him to send me a doctor.”

Напиши ему, чтоб он прислал ко мне доктора.

Three more days of agony followed;

Прошли ещё мучительные три дня;

the sick man was still in the same condition.

больной был все в том же положении.

The sense of longing for his death was felt by everyone now at the mere sight of him, by the waiters and the hotel-keeper and all the people staying in the hotel, and the doctor and Marya Nikolaevna and Levin and Kitty.

Чувство желания его смерти испытывали теперь все, кто только видел его: и лакеи гостиницы, и хозяин её, и все постояльцы, и доктор, и Марья Николаевна, и Левин, и Кити.

The sick man alone did not express this feeling, but on the contrary was furious at their not getting him doctors, and went on taking medicine and talking of life.

Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о жизни.

Only at rare moments, when the opium gave him an instant’s relief from the never-ceasing pain, he would sometimes, half asleep, utter what was ever more intense in his heart than in all the others: “Oh, if it were only the end!”

Только в редкие минуты, когда опиум заставлял его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть бы один конец!»

or: “When will it be over?”

Или: «Когда это кончится!»

His sufferings, steadily growing more intense, did their work and prepared him for death.

Страдания, равномерно увеличиваясь, делали своё дело и приготовляли его к смерти.

There was no position in which he was not in pain, there was not a minute in which he was unconscious of it, not a limb, not a part of his body that did not ache and cause him agony.

Не было положения, в котором бы он не страдал, не было минуты, в которую бы он забылся, не было места, члена его тела, которые бы не болели, не мучали его.

Even the memories, the impressions, the thoughts of this body awakened in him now the same aversion as the body itself.

Даже воспоминания, впечатления, мысли этого тела теперь уже возбуждали в нем такое же отвращение, как и самое тело.

The sight of other people, their remarks, his own reminiscences, everything was for him a source of agony.

Вид других людей, их речи, свои собственные воспоминания – все это было для него только мучительно.

Those about him felt this, and instinctively did not allow themselves to move freely, to talk, to express their wishes before him.

Окружающие чувствовали это и бессознательно не позволяли себе при нем ни свободных движений, ни разговоров, ни выражения своих желаний.

All his life was merged in the one feeling of suffering and desire to be rid of it.

Вся жизнь его сливалась в одно чувство страдания и желания избавиться от него.

There was evidently coming over him that revulsion that would make him look upon death as the goal of his desires, as happiness.

В нем, очевидно, совершался тот переворот, который должен был заставить его смотреть на смерть, как на удовлетворение его желаний, как на счастие.

Hitherto each individual desire, aroused by suffering or privation, such as hunger, fatigue, thirst, had been satisfied by some bodily function giving pleasure.

Прежде каждое отдельное желание, вызванное страданием или лишением, как голод, усталость, жажда, удовлетворялись отправлением тела, дававшим наслаждение;

But now no physical craving or suffering received relief, and the effort to relieve them only caused fresh suffering.

но теперь лишение и страдание не получали удовлетворения, а попытка удовлетворения вызывала новое страдание.

And so all desires were merged in one—the desire to be rid of all his sufferings and their source, the body.

И потому все желания сливались в одно – желание избавиться от всех страданий и их источника, тела.

But he had no words to express this desire of deliverance, and so he did not speak of it, and from habit asked for the satisfaction of desires which could not now be satisfied.

Но для выражения этого желания освобождения не было у него слов, и потому он не говорил об этом, а по привычке требовал удовлетворения тех желаний, которые уже не могли быть исполнены.

“Turn me over on the other side,” he would say, and immediately after he would ask to be turned back again as before.

«Переложите меня на другой бок», – говорил он и тотчас после требовал, чтобы его положили, как прежде.

“Give me some broth.

«Дайте бульону.

Take away the broth.

Унесите бульон.

Talk of something: why are you silent?”

Расскажите что-нибудь, что вы молчите».

And directly they began to talk he would close his eyes, and would show weariness, indifference, and loathing.

И как только начинали говорить, он закрывал глаза и выражал усталость, равнодушие и отвращение.

On the tenth day from their arrival at the town, Kitty was unwell.

На десятый день после приезда в город Кити заболела.

She suffered from headache and sickness, and she could not get up all the morning.

У неё сделалась головная боль, рвота, и она все утро не могла встать с постели.

The doctor opined that the indisposition arose from fatigue and excitement, and prescribed rest.

Доктор объяснил, что болезнь произошла от усталости, волнения, и предписал ей душевное спокойствие.

After dinner, however, Kitty got up and went as usual with her work to the sick man.

После обеда, однако, Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному.

He looked at her sternly when she came in, and smiled contemptuously when she said she had been unwell.

Он строго посмотрел на неё, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала, что была больна.

That day he was continually blowing his nose, and groaning piteously.

В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.

“How do you feel?”

–Как вы себя чувствуете? –

she asked him.

спросила она его.

“Worse,” he articulated with difficulty.

–Хуже, – с трудом проговорил он. –

“In pain!”

Больно!

“In pain, where?”

–Где больно?

“Everywhere.”

–Везде.

“It will be over today, you will see,” said Marya Nikolaevna. Though it was said in a whisper, the sick man, whose hearing Levin had noticed was very keen, must have heard.

–Нынче кончится, посмотрите, – сказала Марья Николаевна хотя и шёпотом, но так, что больной, очень чуткий, как замечал Левин, должен был слышать её.

Levin said hush to her, and looked round at the sick man.

Левин зашикал на неё и оглянулся на больного.

Nikolay had heard;

Николай слышал;

but these words produced no effect on him.

но эти слова не произвели на него никакого впечатления.

His eyes had still the same intense, reproachful look.

Взгляд его был все тот же укоризненный и напряженный.

“Why do you think so?”

–Отчего вы думаете? –

Levin asked her, when she had followed him into the corridor.

спросил Левин её, когда она вышла за ним в коридор.

“He has begun picking at himself,” said Marya Nikolaevna.

–Стал обирать себя, – сказала Марья Николаевна.

“How do you mean?”

–Как обирать?

“Like this,” she said, tugging at the folds of her woolen skirt.

–Вот так, – сказала она, обдёргивая складки своего шерстяного платья.

Levin noticed, indeed, that all that day the patient pulled at himself, as it were, trying to snatch something away.

Действительно, он заметил, что во весь этот день больной хватал на себе и как будто хотел сдёргивать что-то.

Marya Nikolaevna’s prediction came true.

Предсказание Марьи Николаевны было верно.

Towards night the sick man was not able to lift his hands, and could only gaze before him with the same intensely concentrated expression in his eyes.

Больной к ночи уже был не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда.

Even when his brother or Kitty bent over him, so that he could see them, he looked just the same.

Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел.

Kitty sent for the priest to read the prayer for the dying.

Кити послала за священником, чтобы читать отходную.

While the priest was reading it, the dying man did not show any sign of life;

Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни;

his eyes were closed.

глаза были закрыты.

Levin, Kitty, and Marya Nikolaevna stood at the bedside.

Левин, Кити и Марья Николаевна стояли у постели.

The priest had not quite finished reading the prayer when the dying man stretched, sighed, and opened his eyes.

Молитва ещё не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза.

The priest, on finishing the prayer, put the cross to the cold forehead, then slowly returned it to the stand, and after standing for two minutes more in silence, he touched the huge, bloodless hand that was turning cold.

Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв ещё молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.

“He is gone,” said the priest, and would have moved away;

–Кончился, – сказал священник и хотел отойти;

but suddenly there was a faint stir in the mustaches of the dead man that seemed glued together, and quite distinctly in the hush they heard from the bottom of the chest the sharply defined sounds:

но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определённо резкие звуки:

“Not quite ...

–Не совсем…

soon.”

Скоро.

And a minute later the face brightened, a smile came out under the mustaches, and the women who had gathered round began carefully laying out the corpse.

И через минуту лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника.

The sight of his brother, and the nearness of death, revived in Levin that sense of horror in face of the insoluble enigma, together with the nearness and inevitability of death, that had come upon him that autumn evening when his brother had come to him.

Вид брата и близость смерти возобновили в душе Левина то чувство ужаса пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат.

This feeling was now even stronger than before;

Чувство это теперь было ещё сильнее, чем прежде;

even less than before did he feel capable of apprehending the meaning of death, and its inevitability rose up before him more terrible than ever.

ещё менее, чем прежде, он чувствовал себя способным понять смысл смерти, и ещё ужаснее представлялась ему её неизбежность;

But now, thanks to his wife’s presence, that feeling did not reduce him to despair. In spite of death, he felt the need of life and love.

но теперь, благодаря близости жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на смерть, чувствовал необходимость жить и любить.

He felt that love saved him from despair, and that this love, under the menace of despair, had become still stronger and purer.

Он чувствовал, что любовь спасала его от отчаяния и что любовь эта под угрозой отчаяния становилась ещё сильнее и чище.

The one mystery of death, still unsolved, had scarcely passed before his eyes, when another mystery had arisen, as insoluble, urging him to love and to life.

Не успела на его глазах совершиться одна тайна смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви и жизни.

The doctor confirmed his suppositions in regard to Kitty.

Доктор подтвердил свои предположения насчёт Кити.

Her indisposition was a symptom that she was with child.

Нездоровье её была беременность.

Get short URL

Text alignment